Буревестники

Петров нахмурился и заиграл желваками, мстительно подумав про себя: «Ты этого хотел, Жорж Данден!» Завалович же, заметив, что последняя его фраза не понравилась собеседнику, мысленно усмехнулся: «Самолюбив, братец! Ничего, слопаешь! Ещё не то будет!» Потом, помолчав немного, неожиданно спросил:

— Как вы оцениваете политическую обстановку в России?

Петров резко ответил:

— Уступка, которую государь сделал черни, её не остановит – будут бунты!

— Какие же, на ваш взгляд, надобно принять меры?

— Когда горит лес и на тебя идет стена огня, надо пустить встречный пал. Только так можно остановить пожар.

«Не глуп», — отметил подполковник, а вслух сказал:

— Ну что ж, возможно, вы и станете одним из таких пожарных… Вы нам подходите, и я не думаю, что возникнут какие-либо препятствия вашему вступлению в должность и в дружную… кхм… семью людей, посвятивших свою жизнь трудному и почётному делу охраны правопорядка. Но должен предупредить: наша служба трудна не только физически, но и, так сказать, морально… Вам, дворянину, воспитаннику Морского корпуса, придётся общаться с разным сбродом, копаться иной раз в чужом грязном белье – даже в буквальном смысле… Не исключено, что вы – особенно на первых порах – испытаете чувство брезгливости, а может, даже жалости к наказуемым преступникам…

— Я не брезглив, — сухо ответил Петров. — А чувство жалости у меня распространяется только на себя.

— Гм… Ну, хорошо. Отдыхайте пока. Вам дадут знать, когда понадобитесь. Полагаю, что это будет скоро: у нас каждый человек сейчас на счету.

Петров почтительно пожал протянутую ему пухлую влажную руку и, щёлкнув по привычке каблуками, вышел из кабинета.

В канцелярии он увидел человека в штатской одежде, новой и мятой, сидевшей на нём мешковато. Он стоял, склонившись над столом писаря, и пересчитывал деньги. На стук двери он испуганно обернулся, словно его застали за чем-то нехорошим. У него были круглые маленькие глаза, так близко посаженные к переносице, что напоминали наведённую в упор двустволку.

«Вот они, иудины сребреники!» — подумал Петров, стороной обходя агента, вышел на улицу под мутное, низкое небо и не спеша направился к центру города. Солнце, с утра сиявшее, сейчас было надёжно укутано серым облачным одеялом; ветер, время от времени вскидываясь, швырял пыльные заряды, шуршал остатками афиш на тумбах и заборах и тщетно пытался сорвать сухие листья с дубков, росших в палисаднике у дома купца Циммермана.

Но Петров не замечал всего этого: он осмысливал свой разговор с начальником жандармского отделения. Он сказал Заваловичу неправду, точнее, полуправду: он, Петров, был безжалостен, но брезглив.

В детстве, когда мальчишки мучили кошек, он не принимал участия в этих истязаниях, но с удовольствием слушал ор бедных животных; в отрочестве он без жалости смотрел на чудовищно распухшее, синюшного цвета лицо отца, умиравшего от водянки, а поцеловать его бледную руку, на которой от прикосновения оставались ямочки, побрезговал, выйдя под каким-то предлогом из комнаты; в юности, мучимый первыми мужскими желаниями, он с жадностью слушал приукрашенные рассказы друзей гардемаринов о посещениях публичных домов, но сам брезговал и боялся последовать их примеру; в зрелости, будучи мичманом, он брезговал избивать нижних чинов, как это делали другие офицеры, но наказывал за малейшую провинность жестоко и изощрённо, на что сами матросы говорили меж собой: «Уж лучше бы по сопатке дал, чем так-то изгаляться!» Для него, яростного сторонника Фридриха Ницше, безжалостность была знаменем, брезгливость – щитом!

В офицерской среде, как флотской, так и армейской, к жандармам относились с презрением, считая их людьми второго сорта, и если бы года два назад кто-нибудь сказал Петрову, что тот сам попросится в «голубые мундиры», он дал бы ему по физиономии. Но – чего бог не нашлёт, того человек не понесёт… Вошла в жизнь Петрова женщина, красивая, капризная и дорогая, и закрутило, понесло его огненной рекой, в которой он растерял всё – друзей, деньги, убеждения… Он обобрал мать, небогатую вдову штабс-капитана, и своих матросов, присвоив сначала их «винные» деньги, а потом и жалованье; он по уши залез в долги, проигрался в карты, а когда очертя голову пытался жульничать, был схвачен за руку и без малого не избит. «Единственное, что я могу для вас сделать, — холодно сказал тогда командир корабля, — это предложить вам подать рапорт с просьбой об отставке по болезни!» Руку при прощании не подал…

Зато жандармский подполковник подал, признал тем самым своим. Какая, однако, противная у него рука – вялая, словно без костей, влажная!.. Такие руки бывают у палачей и онанистов.

Потерпев катастрофу, Петров стал более жестоким и менее брезгливым. Он уже не считал позором службу в жандармской полиции, оправдывая тем самым своё поступление в неё, но отдельные её детали, как-то: противная рука начальника или вид агента, получающего мзду, все ещё коробили его, и он с трудом удерживался от брезгливой гримасы. Это была словно бы отрыжка бывшего флотского офицера, комильфо…