Буревестники

Утро было серое и неопределённое, неизвестно что сулившее дню: то ли дождь, то ли снег, то ли ещё что… Небо накрыло землю немытым мутным колпаком, и солнце лишь бледным пятном угадывалось по ту сторону колпака. Рыжие щетинистые сопки, словно лица солдат-окопников, угрюмо смотрели на город. В распадках дремали ветры, готовые в любой момент ринуться вниз по горным улицам, ворваться на Светланскую, обрушиться на бухту Золотой Рог, заставленную судами. Но пока всё было тихо…

Утро было воскресное. Город ещё спал, крепость уже проснулась.

— Роте вставать! Койки вязать! — старая, как сам российский флот, команда подняла тысячи матросов на кораблях и в казармах Сибирского флотского экипажа. Тысячи ног загремели сапогами по трапам, тысячи рук принялись мыть-лопатить палубы, драить медь, мелить резину… И вдруг всё замерло, остановилось, стихло.

Это после команды:

— Стать к борту! На флаг и гюйс!..

Раздираемые зевотой матросские рты поспешно захлопнулись, глаза вперились в бело-голубые полотнища, нетерпеливо трепыхавшиеся в руках сигнальщиков.

— Флаг и гюйс… поднять!

Слетели словно от резкого порыва ветра бескозырки и обнажились головы – чёрные, рыжие, лысые, чубатые. Офицеры взяли под козырёк. Звон склянок, пение горнов, посвист унтерских дудок – всё это сливается в единую увертюру к очередному дню царской службы.

15-й роты Сибирского флотского экипажа строевой матрос Иван Рублёв и его друг Степан Починкин, находившийся в том же чине, были назначены дневалить на один из самых ответственных постов… в офицерский гальюн.

Выматерившись шёпотом, Степан криво усмехнулся:

— Пошли, что ли, шахматист!

Иван тоже усмехнулся, вспомнив свой первый день на службе.

…Стриженый и ушастый, в необмятой белой робе, пахнувшей почему-то скипидаром, он стоял посреди казармы в строю таких же стриженых и неуклюжих новобранцев. Унтер-офицер Семериков, своим непропорциональным сложением напоминавший гориллу, ходил вдоль строя и хриплым голосом втолковывал салагам службу. На конец почти каждой фразы он вешал странное ругательство: «Грот те в рот!» Иногда для пущей убедительности он вздымал громадный, волосатый кулак, и молодые матросы, заворожённо глядя на него, догадывались, что это самый весомый аргумент унтера. Закончив краткую, но внушительную речь, Семериков оглядел строй и неожиданно сказал:

— Кто в шахмотьях либо в шашках соображение имеет – два шага вперёд!

Иван Рублёв помедлил, раздумывая, но, увидев, что двое шагнули вперёд, тоже вышел.

— Остальные не могут? Ну ничего, не могут – научим, не хочут – заставим, грот те в рот! А вы берите швабры и обрезы – тазы, значит, по-морскому – и за мной!

Матросы пошли за длинноруким коротконогим унтером, недоумевая, для чего нужны швабры в столь умственной игре, как шахматы. Он привёл их в офицерский гальюн, где пол был выложен чёрными и белыми плитками в шахматном порядке.

— Ну, вот вам шахмотья, играйтеся! — Семериков заржал, схватив себя за усы.

— Нечестно так, господин унтер… — начал прерывистым от обиды голосом Иван.

— Что?! — вытаращился Семериков. — Рассуждать? По зубам захотел, узкоглазая морда? Грот те в рот! А ну работать! И чтоб у меня блестело!

И он, показав ещё раз свой рыжий, с голову ребенка, кулак, удалился.

Офицерский гальюн был предметом особой гордости унтер-офицера Семерикова. Однажды командир флота, делая смотр экипажу, зашёл за малой нуждой в гальюн, а выйдя, одобрительно отозвался о чистоте, царившей там. С тех пор и началось! Вдохновлённый адмиральской похвалой, Семериков стал назначать двух, а то и трёх дневальных по гальюну, которые по нескольку раз на день мыли, чистили, чуть ли не вылизывали пол, стены и стульчаки, проветривали и озонировали воздух. Унтер самолично проверял работу и всякий раз, придравшись к чему-нибудь, важно поднимал палец и изрекал:

— Гальюн – зеркало нашего экипажу!

Работа в господском нужнике была не то чтобы тяжела, но противна и унизительна, и матросы куда с большим желанием несли караульную службу или ходили на земляные работы. После «шахматного» дебюта у Рублёва и Семерикова возникла взаимная нелюбовь, поэтому Иван чаще других дневалил по гальюну.

Сегодня его напарником стал Степан Починкин, бывший питерский рабочий. За участие в забастовке и последующей за ней потасовке с полицией он был выслан из столицы, и на службу его забрали уже здесь, во Владивостоке. Потомственный металлист, Степан между тем внешне мало походил на рабочего: был хрупок в кости, с тонкой шеей и узким лицом. Редкие жёлтые волосы он зачёсывал назад, оставляя открытым большой крутой лоб. Борода и усы у него росли плохо, поэтому он брил их. Унтер-офицер Семериков был весьма недоволен этим обстоятельством, так как Починкин ему «портил весь строй».

— Что за матрос российского флоту с голой, как ж… мордой! — возмущался он. — Ровно британец какой… тьфу!

— А что я могу сделать, господин унтер-цер, – не растёт! — притворно-виновато отвечал Степан. — Господь бог обделил, а ему ведь не прикажешь…