Буревестники

— Да нет, не похоже… Ему за сорок, и пережил он немало, но, судя по всему, не отошёл от революции. Недавно напечатал статью «О присяге»… А вон тот, с лисьей мордочкой, которой так не идут английские баки, – дантист Залевский. Личность малоинтересная и мне почти не знакомая, его притащил с собой Ремезов. За роялем сидит моя пассия – подполковник Постников. Офицер, в котором, к сожалению, нет ничего офицерского… Зато эта пара колоритная – супруги Волкенштейн, оба врачи. Александр Александрович (не правда ли, он похож на постаревшего Стиву Облонского?), несмотря на свою импозантную внешность, не более чем тень своей жены Людмилы Александровны. Она знаменитая революционерка, сидела в Шлиссельбургской крепости… Ну, её жизнь – это целый роман!..

— Помилуй бог! — возвысился и без того громогласный голос Александра Волкенштейна, который спорил о чем-то с Перлашкевичем. — Помилуй бог, какой же я толстовец! Каюсь: был когда-то грех – пропагандировал идеи Учителя у себя на Полтавщине, не ел убойного и тэ дэ. Но молодость брала своё! Хотите, расскажу забавный случай из своей жизни? Было это, если я не ошибаюсь, в девяносто третьем году. Тогда было очень модно слыть толстовцем, ну, а мода, как известно, всегда склонна к гипертрофии… И вот некоторые российские интеллигенты, вместо того чтобы заниматься своим прямым делом: учить, лечить и тэ дэ, пытались пахать землю, учились бондарному, слесарному и прочим ремёслам. Среди этих чудаков был и мой молодой друг писатель Иван Бунин, тот самый, что недавно Пушкинскую премию получил, а тогда ещё мало кому известный литератор. Он страстно мечтал увидеться с Толстым, и я предложил ему поехать со мной в Москву. Он с восторгом дал согласие. Ехать решили третьим классом, но не потому, что денег было мало, а чтобы быть, так сказать, ближе к народу. В пути питались исключительно безубойной постной пищей, посему и на душе, и в желудке лично у меня было очень тоскливо. Когда стало совсем невмоготу, я бросился к буфету, выпил две или три рюмки водки и закусил горячими пирожками с мясом, которые показались мне райской пищей. Бунин, для которого я был истинным проповедником идей толстовства, смотрел на меня с изумлением, а я сконфузился и попытался оправдаться: да, говорю, я дал волю своему низменному желанию и теперь очень страдаю от этого, впредь, говорю, буду бороться с собой. И впредь я ел пирожки тайком от Бунина…

В общем хохоте тонут дальнейшие слова Волкенштейна. Лишь жена его оставалась безучастной, то ли потому, что уже слышала эту историю, то ли по другой причине; она вообще была молчалива, словно озабочена чем-то, и всё время глядела в окно.

— Ну, а Учителя-то повидали? — всё ещё смеясь, спросил Постников.

— Повидали. Лев Николаевич очень тепло встретил Бунина; выяснилось, что Толстой знавал его отца, они вместе участвовали в Севастопольской кампании. — Волкенштейн похлопал Перлашкевича по коленке. — Вот так, милейший Pere la chaise![4] Как видите, я и раньше был нестойким толстовцем, а теперь уж и вовсе лишился права называться им…

Перлашкевич спросил его о чём-то тихим глухим голосом, на что Волкенштейн резко ответил:

— Нет! Я отметаю как непротивление злу насилием, так и террор…

Марина шепнула Сиротину:

— Ещё бы! Жена-то террористка…

Он усмехнулся:

— В семейном плане?

— В политическом.

— Вон как…

Дородный, в золотых очках подполковник Постников снова повернулся к роялю и со скучающим видом стал наигрывать «Марсельезу». Неожиданно Людмила Александровна встала и подошла к нему. Её бледное лицо порозовело на скулах, чёрные тонкие брови гневно сошлись к переносице. Постников растерянно встал и зачем-то снял очки. Она села на его место и сказала:

— Если уж играть эту вещь, то так!..

И бросила кисти рук на клавиши. Гостиную наполнили мажорные, торжественно-тревожные аккорды, одновременно Людмила Александровна запела:

Aux armes, citoyens!

Formes vos batailions![5]

Потом, резко оборвав песню, сказала в пространство:

— Все мы тут болтуны и трусы!

В гостиной стало тихо, и лишь минуту спустя Александр Волкенштейн с не идущей ему робостью сказал:

— Ну что ты, Люда, ей-богу… Что, собственно, случилось?!.. И потом, тебе нельзя волноваться, помни о своём давлении…

Она молча подошла к окну, прислонилась лбом к стеклу.

…Ночь шла на убыль, и посеревшие от бессонницы гости стали расходиться. Они разбирали в передней шубы и трости, извинялись за причиненное беспокойство, целовали руку хозяйке, яркая красота которой не поблекла даже после ночного бдения, ещё и ещё извинялись и выходили на улицу. Было холодно, но безветренно, пресытившийся огонь вяло долизывал обуглившиеся строения. Людей не было видно.

Воложанина повисла на руке Сиротина, и тот, чертыхаясь в душе, потащился на Пушкинскую. Шли молча, только раз он спросил:

— Чем она занимается?

Софья Максимилиановна, догадавшись, о ком речь, презрительно поджала губы.