Буря в полдень

Слово за слово, выяснилось, что они «актеры» недавно основанного Каунасского музыкального театра. Художник Стяпас Жукас и музыкант Антанас Макачинас (умерший в Вильнюсе в 1954 году) собрали их, рабочих каунасских фабрик, и решили устроить театр. Я сразу же понял, что Жукас, не отличавшийся особенными организационными талантами, поддался на уговоры Макачинаса и взялся не за свое дело. Он не подумал, что на создание и содержание театра понадобятся немалые средства. Театры республики тогда находились в нашем ведении, и наряду с действующими мы создавали и новые театры. Но о Каунасском музыкальном, который возник, кажется, при так называемом Агитпропе, я ничего не знал… Прошло месяца три, набранные с фабрик «артисты» забеспокоились, не получая зарплаты и не зная, как им придется дальше жить. По-видимому, это их и заставило бросить все и поехать в Вильнюс, в Наркомат просвещения.

— Подождите, ребята, — сказал я им. — Меня удивляет ваше посещение. Мы официально ваш театр не организовывали, вас не набирали и ничего вам не обещали.

Тогда первый из них, рослый, статный красавец, снова выступил вперед, протянув руку к столу, и, повысив голосу крикнул:

— Но ведь Конституция нам гарантирует…

Увидев, что у этих парней скоро лопнет терпение, я сказал:

— Езжайте-ка вы лучше домой и скажите своему руководству — пускай явится сюда. Я выясню, что к чему.

На следующий день в мой кабинет вошел Стяпас Жукас.

— Ого, у тебя тут роскошно! — сказал он, оглядевшись, и сел напротив меня. Он дышал с трудом — его астма угрожающе прогрессировала. — Мои ребята говорят — хотел со мной побеседовать…

— Что вы там за кашу заварили в Каунасе? — довольно резко спросил я, вспомнив вчерашний разговор с делегацией. — Оторвали людей от станка, занимаете их время, а теперь не платите денег — вчера они тут у меня буянили. Сомневаюсь, чтоб из этих молодцов вышли артисты…

— Я тоже сомневаюсь. — Стяпас закашлялся и с трудом отдышался. — Макачинас и другие уговорили… Говорят, из простых рабочих создадим театр… Пускай все видят, чего стоят рабочие…

— А твой Макачинас подумал, что, прежде чем петь, нужно окончить консерваторию, нужно серьезно работать и серьезно учиться — да еще несколько лет подряд?

— Мы их научим, — говорил Стяпас. — Научим… Конечно, учить надо… Без этого ничего не выйдет…

— Научите… — Я все еще продолжал сердиться. — А кто им будет жалованье платить все это время, на что они жить будут, вы подумали?

— Знаешь, об этом-то мы и не подумали, — откровенно признался мой собеседник, виновато глядя на меня. — Будь добр, выдели денег, заплатим им за эти три месяца, а потом…

— Что потом? Потом будет то же самое… Когда открывали свой театр, у меня не спрашивали…

— Трудности роста, — оправдывался Стяпас. — Профсоюзы обещали нам, но у них сейчас денег нет. А ведь прекрасно — рабочий театр, понимаешь? Не каких-нибудь там господ, а самих рабочих…

— Но будет ли толк?

— Непременно будет… — ответил Стяпас. — Непременно… Увидишь. Главное, выбраться из временных затруднений…

Не придумав ничего лучшего, я пообещал заплатить «артистам» жалованье за три месяца, если с этим согласится совет недавно учрежденного при нашем Наркомате фонда культуры, и Стяпас Жукас, повеселев, попрощался:

— Вот спасибо, брат, а то черт знает что, никакого покоя из-за этих артистов. Ни днем, ни ночью. Просто на улицу выйти нельзя. Того и гляди, что поколотят…

— Кого?

— Ясно, кого, — нас, организаторов…

Стяпас попытался рассмеяться, но ни мне, ни ему смешно не было.

Жалованье «актерам» выдали, но через несколько дней я узнал, что театр все же закрылся, а парни разбрелись — многие, наверное, вернулись к прежней работе.

(Когда я гляжу на ранние городские пейзажи Стяпаса Жукаса — на его «Бразилку», «Улочку», «Предместье», — я всегда вспоминаю деревянный домик в Жалякальнисе, неподалеку от Художественного училища, где жил когда-то художник. Я не помню ни названия улицы, не нашел бы и этого покосившегося, облупленного дома, но по сей день перед моими глазами стоит промозглая комната с заиндевевшими окнами, железная колченогая койка, два табурета, некрашеный шаткий столик. Эту комнатушку от множества квартир пролетариев Каунаса отличало разве то, что на стенах висели карикатуры и каунасские пейзажи, в углу стояли полотна, а на столе, рядом с объедками, громоздились бутылочки с тушью, перья, кисти, краски.

Не помню, по какому делу я зашел как-то к своему знакомому. Кажется, он хотел показать мне свои новые работы — острые, хлесткие сатиры на каунасских буржуев, на тех буржуев, которые тогда управляли капиталом, а значит, и культурой, которые жирели и загнивали, может, предчувствуя, что близок конец их господства…

Стяпас Жукас показывал мне листы с новыми карикатурами, и я, не раз уже видевший его произведения, думал, что молодому художнику удались образы угнетателей — помещиков, капиталистов, кулаков, ксендзов, высоких чиновников и дамочек. Когда я рассматривал работы, художник едва слышно смеялся, словно сам дивился тому, как метко ему удалось передать черты этих жалких личностей.