Буря в полдень

Став членами Союза советских писателей, мы получили право посещать различные мероприятия Союза — дискуссии, обсуждения, литературные вечера, встречи с писателями, на длительный или короткий срок прибывшими с фронта. И не только посещать, но и активно участвовать. Конечно, мы были новыми людьми, мало кого знали, не всегда понимали местные нравы, но все-таки мы включились в жизнь и деятельность московских и временно проживающих в Москве писателей.

Кажется, еще перед эвакуацией из Москвы, в первые месяцы войны, я пришел в Дом литераторов, где о своих впечатлениях о военном Париже рассказывал Илья Эренбург. Слушателей было не много. Эренбург сидел в углу за столиком, перед ним была чашка кофе. Рассказывал он без артистических жестов, не повышая голоса, — видимо, хотел чувствовать себя в обществе близких друзей, где можно держаться непринужденно. Он говорил о предательстве правящих кругов, о трагедии Франции, о вероломстве гитлеровцев, захвативших Париж, о всеобщем моральном бойкоте оккупантов, о своих знакомых французских писателях — Арагоне, Элюаре, Мальро и других, о их позициях перед войной и в начале оккупации. Слушать Эренбурга — большое наслаждение, — его речь проста, но полна парадоксов, острых замечаний, интересных сопоставлений. Я подумал: если бы записать его речь, ее можно печатать без поправок. Фразы были точь-в-точь такие, какими Эренбург писал свои многочисленные статьи и репортажи. Несколько раз я видел здесь Алексея Толстого, с которым познакомился еще летом 1940 года. Особенно запомнилось творческое совещание на тему «Отечественная война и художественно-историческая литература наших дней». Встречу открыл академик Тарле, книгу которого «Наполеон» мы тогда читали с невиданным интересом. Алексей Толстой вел вечер. Он сидел за столом, крупный и мрачноватый. Начиная совещание, выступил с коротким, но содержательным вступительным словом, в котором каждая фраза была на месте и блистала талантом большого мастера. Потом он предоставил слово первому оратору, а сам закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока тот не кончил. Потом встал, назвал следующего оратора, снова прикрыл веки, и так до конца прений, которые длились часа два, не меньше. И что удивительно — после того, как был исчерпан список ораторов, Толстой поднялся и как ни в чем не бывало подвел итог совещания. Раньше писатели в зале перемигивались, подталкивая друг друга, указывая на Алексея Толстого. Теперь они с удивлением слушали, как он, казалось продремавший все собрание, говорит именно то, что нужно…

Настоящей сенсацией был литературный вечер поэта Бориса Пастернака в конце 1942 года. На вечер собралось столько публики, что уже перед его началом трудно было проникнуть в клуб. Что вызывало подобный интерес? Многие москвичи, в том числе и писатели, считали Пастернака, наряду с Маяковским, крупнейшим русским поэтом, хотя в последние годы он мало печатался и о нем редко упоминалось в печати. Пастернак, кроме всего прочего, славился своеобразным общественным поведением, которое некоторые называли аполитичным: он был очень редким гостем на встречах, вечерах, писательских дискуссиях. В свое время я уже познакомился с поэтом, и сейчас снова увидел его характерное продолговатое лицо с огромными, спокойными, чуть удивленными глазами, которые, казалось, глядели в себя, а не на внешний мир. Аудитория встретила поэта аплодисментами, которые долго не смолкали. Когда он начал читать, все сидели молча, стараясь не пропустить ни единого звука, ни единого движения поэта. Читал Пастернак очень просто, почти не прибегая к артистическим жестам. Кажется, это были в основном стихи из будущего сборника «На ранних поездах», а также кое-что о Кавказе и о войне. Все аплодировали поэту, а он все читал и читал, не меняя интонации глуховатого голоса, читал ярко и впечатляюще.

Во время перерыва кто-то рассказал анекдот о легендарной рассеянности Пастернака. По какому-то случаю в Союзе писателей находился знаменитый Андрей Вышинский. Пастернак обратился к нему с каким-то вопросом о своих продуктовых карточках. Вышинский с удивлением пожал плечами и ответил:

— Знаете что, Борис Леонидович, о ваших карточках я не имею ни малейшего понятия…

Оказывается, Пастернак принял Вышинского… за сотрудника Союза писателей, распределяющего карточки.