Буря Жнеца

Серен Педак могла вспомнить себя ребенком, вспомнить, как жаждала «спасения» до боли в желудке, до сердечной муки, как сладострастно воображала возможные способы своего избавления… Но она не желала поддаваться подобной ностальгии. Фальшивое видение мира – привилегия ребенка, этих мечтаний не следует стыдиться… но и тащить их во взрослую жизнь не следует.

Юная Серен верила какое-то время – фактически весьма долго, до той поры, когда глупые мечты наконец-то улетучились – что нашла своего волшебного героя в Халле Беддикте. Каждый беглый взгляд этого великолепного порождения грез проливал благословение на сердце. А потом она усвоила урок: чистая вера – это яд. Имеется в виду чистая вера в существование волшебных героев. Ее героев. Любых героев.

Халл умер в Летерасе. Точнее, умерло его тело – все остальное умерло годами ранее. В ее объятиях. В некотором смысле она использовала его, да не просто использовала, а изнасиловала. Пожрала его веру, украла видение себя самого, своего места в мире, украла смысл, который должна была иметь его жизнь – как и жизнь всякого мужчины. Она обрела героя и тут же, способами тонкими и грубыми, уничтожила его, подвергнув атакам реальности. Реальности, какой она видела ее. Какой видит и посейчас. В ней таился яд, протекала битва между мечтами детства и порочным цинизмом, который принесло взросление. Халл был и оружием ее, и жертвой.

А потом ее саму изнасиловали. Пьяную, в порту, порвавшем себя на части в день пришествия Тисте Эдур, что явились среди дыма, пламени и пепла. Ее плоть стала оружием, ее душа была жертвой. Она почти не удивилась и не испытала шока – просто попыталась убить себя. Но мало кто мог бы ее понять, понять хоть когда – нибудь.

Серен убивает то, что любит. Она сделала это с Халлом; если цветок смерти снова раскроет лепестки в сердце – проделает это с кем-то другим. От страха не избавиться. Однажды смытый, он возвращается приливами, наводнениями, затягивает во тьму. «Я – отрава.

Отойдите подальше. Все вы».

Она сидит, положив имасское копье на колени; но не этот камень, а вес меча у левого бедра угрожает опрокинуть ее – как будто это не хорошо прокованная полоска железа, а звено огромной цепи. «Он ничего не имел в виду. Ты ничего не имел в виду, Тралл. Я знаю. К тому же ты, как и Халл Беддикт, мертв. Ты оказался милосердным – умер не у меня на руках. Спасибо и за это».

Ностальгия по прошлому или нет – но девочка внутри нее робко подбиралась все ближе. Но разве не безопасно сложить лодочкой маленькие, не покрытые шрамами ладошки и – втайне от всех – поглядеть на детский секрет, на заново просиявшую мечту? Безопасно, потому что Тралл мертв. Никому вреда не будет.

Развязать узел, угнездившийся в желудке – нет, еще ниже. В конце концов, разве она не зрелая женщина? Развязать его прямо сейчас. Почему нет? Для ходячей отравы нет большего наслаждения, чем мука. Чем дикое желание. Чем бездумная сдача, рабство – да, то рабство, что на деле является господством, зачем же скромничать. «Я сдаюсь, чтобы требовать. Отказываюсь, чтобы встать у кормила. Я навлекаю на себя насилие, потому что насильник – это я, а мое тело – оружие. А ты, милок, моя жертва.

Потому что герои умирают. Как сказал Удинаас, такова их судьба».

Голос, назвавший себя Мокра, Садком Разума, больше не обращался ней – но ведь иных слов и не требуется. Ей нужно учиться контролю, бороться с соблазнами господства. Она пытается делать и то, и другое. Честно.

Отзвуки далекого прошлого служили ей, помогая отвлечься, нырять в моменты сексуального стремления к давно умершему мужчине, переживать невозможную любовь. Даже прошлое может стать оружием, позволяющим отражать атаки настоящего и в особенности будущего. Но в этом таится и угроза. Посещение мига, в который Тралл Сенгар вытащил меч и вложил ей в руки. «Он желал защитить меня. Вот и все. Посмею ли вообразить нечто большее? Подсластить воспоминание мечтами?»