Буридан

— Надо было прислушаться ко мне, делать, как я, изображать преданность его хозяину, льстить ему, обхаживать его, убаюкивать прекрасными заверениями, снабдить, при необходимости, доказательствами нашей доброй воли, и тогда бы это была уже наша игра, мы бы так все запутали, что сам дьявол, несмотря на свое коварство, не размотал бы тот клубок, нить которого мы бы держали в своих руках. Там уж и этот Ланселот Бигорн, который, полагаю, все же не столь хитер, как мессир сатана, ничего бы не понял, и тогда бы мы смогли выдать графу де Валуа и Буридана, и Ланселота, и господина, и слугу, не говоря уж о малышке Миртиль!.. И вместо того, чтобы делить с Ланселотом продукт этой честной торговли, мы бы заполучили всю сумму, которую монсеньор даже увеличил бы, ведь ты помнишь, что монсеньор так зол на этого Ланселота Бигорна, что уж и не знаю, да и сам он, наверное, не скажет, кого бы больше предпочел получить со связанными руками и ногами — этого Ланселота или его хозяина Буридана. Вот что мы потеряли из-за того, что ты не проявил должную прозорливость, Симон!

Симон Маленгр прослушал это, своего рода, обвинение с глубочайшим вниманием.

Когда Жийона закончила, Маленгр, отказавшись на время от своего слащаваго и одновременно насмешливого вида, который он изображал на лице, промолвил:

— Ты права, Жийона, сотню раз права, мне не хватило прозорливости.

— Я уже замучилась тебе это доказывать.

— Я был слеп. Но тогда, если все сказанное тобой — правда (а я тоже так полагаю), Ланселот Бигорн нас не отпустит, и наше положение представляется мне еще более критическим.

— Тут я с тобой абсолютно согласна!

— Святой Симон, святой Бенуа, святой Эсташ, вы, которых я так почитаю, я обещаю вам свечу, толщиной с руку, если вы вытащите меня из этой передряги, — сказал Симон Маленгр, благочестиво перекрестившись, так как безбожником этот мерзавец не был.

— А я, госпожа Богородица, — промолвила Жийона, — в свою очередь, обещаю Господу нашему, Вашему сыну, младенцу Иисусу серебряный медальон, который я сама надену ему на шею, — такой, что стоит как минимум пару экю.

— Amen![3] — произнесли они хором, снова осеняя себя знамением.

— А потом, — продолжал Маленгр, — мы рассчитаемся с Ланселотом Бигорном, и, могу поручиться, я сумею исправить свою оплошность!

— Да услышат тебя небеса, Симон Маленгр!

— Но разве ты не говорила мне только что, что у тебя есть какая-то мыслишка? — вопросил Симон.

— Насчет чего, Симон?.. Иногда у меня их бывает много, этих мыслишек-то.

— Насчет возможности вытащить нас из этой дьявольской тюрьмы.

— Да, такая мыслишка у меня имеется.

— Выкладывай.

— Запасись терпением, Симон. Не стоит срывать еще не дозревший плод.

— А! И ты думаешь, что он вскоре дозреет?

— Возможно.

— Хорошо! Но когда он будет в самый раз, ты ведь мне его покажешь, этот плод?

— Разумеется.

Симон Маленгр окинул свою спутницу недоверчивым взглядом, словно для того, чтобы убедиться в ее искренности.

— Точно? — сказал он голосом, в котором сквозила угроза.

Жийона пожала плечами.

— Одна претворить свой план в жизнь я в любом случае не смогу, так что мне понадобится твоя помощь.

Это простое, преисполненное очевидного чистосердечия признание сразу же рассеяло все подозрения Симона.

Действительно, теперь, когда Жийона заявила, что без него она не обойдется, сомневаться в том, что она не оставит его в последний момент, не приходилось. Маленгр довольствовался тем, что сказал мягко:

— Ищи, Жийона, ищи, а когда найдешь, скажешь мне. Ну и я тоже займусь поисками.

На этом, так как комната уже погрузилась во мрак, они растянулись каждый на своей охапке соломы, которые были им оставлены, и попытались уснуть.

Мы воспользуемся этим сном, который, впрочем, не имеет ничего общего с безмятежным сном простого обывателя, для того, чтобы вкратце описать временную тюрьму этих двух достопочтенных сообщников.

Дом был одноэтажным и, несмотря на то, что снаружи выглядел полуразвалившимся, представлял собой весьма крепкое прибежище, из которого, в силу того, что дверь была тщательно заперта на засовы, а ставни крепко-накрепко забиты гвоздями, выйти было не легче, чем из надежной тюрьмы, разве что кто-то разобрал бы дом камень за камнем.

Внутри имелась всего одна комната, обставленная весьма скудно: скамья, стол и несколько табуретов.

Большую часть этой комнаты занимал один из тех огромных монументальных каминов, какие делали в те времена и под колпаком которого легко могли поместиться и обогреться человек десять. В данный момент дрова в нем полностью отсутствовал, и огонь в очаге, казалось, не разводили уже целую вечность.

Отметив эту деталь, вернемся к Симону Маленгру и Жийоне. Их первая ночь, проведенная на охапке соломы, прошла ни хорошо, ни плохо, вернее, скорее плохо, нежели хорошо.

Во второй день, в который, как и накануне, к ним никто не явился, дал о себе знать голод, и дал знать довольно настойчиво.