Буридан

Это мрачное совпадение становилось предметом большинства грубых шуточек. Шайки взявшихся за руки, с рапирами за перевязью, студентов хором подпевали этой песенке менестрелей. Монахи, подобрав платья, чтобы быстрее бежать, искали группу, которая пригласила бы их на пирушку, и выбирали, как правило, ту, которая несла самые тяжелые корзины и в которой присутствовали самые миловидные девушки, — и, нужно сказать, их с радостью принимали, так как, помимо их святости, эти индивиды всегда умели рассмешить и знали столько фаблио[20], сколько только может знать трувер[21], притом фаблио весьма пикантных, от которых гогочут мужчины и краснеют женщины.

Словом, весь Париж был за городскими стенами, на дороге, ведущей к Монфокону.

Теперь же, после этого быстрого наброска тогдашней толпы, последуем за Буриданом, Гийомом и Ланселотом, которые, идя быстрым шагом, оставили этот людской поток далеко позади.

Бигорн ничего не видел; погруженный в мрачные мысли, он думал о тех прекрасных золотых дукатах, которые несколько часов тому назад оставил в руках Каплюша, заплечных дел мастера.

— Чтобы спасти Ангеррана де Мариньи! — повторял он себе под нос с холодной злобой.

И, действительно, дважды разбогатев по воле случая, Бигорн, опять же, дважды был разорен Буриданом. Отдать золото Страгильдо нищим со Двора чудес, под тем предлогом, что на этом золоте, видите ли, кровь! Растратить почти всю шкатулку Маленгра!

— Больше даже пытаться не буду сколотить состояние, — ворчал Бигорн. — Этот бакалавр — самый настоящий транжира! Черт возьми, да ему бы всей королевской казны было мало!

Вот чем объяснялось такое уныние Бигорна.

Что до Буридана, то он думал лишь о том, как расположиться поближе к виселице, чтобы увидеть и услышать, что скажет и сделает Ангерран де Мариньи, увидев, что остался в живых. Юноша уже прикидывал, каким образом затем будет вытаскивать Мариньи из тюрьмы.

В этот момент из Парижа выехали роты лучников и алебардщиков, которые выстроились у подножия гигантского каменного пьедестала, что поддерживал совокупность виселиц Монфокона. Солдаты оттеснили облепившую это монументальное сооружение толпу, и каждый из них занял свое место.

Буридан расположился на востоке, заприметив пролет, в котором предстояло быть повешенным Мариньи, по количеству разместившихся там лучников и особенно по тому факту, что именно эту часть виселицы тщательно осматривал прево Жан де Преси.

Следует заметить, что данная конструкция была совершенно новой, а потому еще не располагала всем необходимым: лишь позднее балки были снабжены достаточным количеством веревок, — в этот раз Каплюшу пришлось принести свою.

Что до сидевшей на траве толпы, то она уже раскладывала принесенный с собой провиант, и в течение следующего часа равнину оглашал лишь громоподобный шум Парижа, который смеялся, ел и пил за упокой души Мариньи, тогда как христарадники перебегали от одной группы людей к другой, гнусавым голосом прося подаяние, а шатуны и карманники с необычайной ловкостью рук начинали обчищать карманы буржуа.

Внезапно смех стих, все вскочили на ноги; ужасный вопль вырвался из ста тысяч глоток:

— Ведут!..

День уже был в полном разгаре. Поднималось солнце, и лучи его играли среди огромных столбов и толстых цепей этого зловещего монумента.

Все взгляды обратились на ворота Порт-о-Пэнтр. Потемневший от народа Монфокон, его склоны, покрытые безмолвной толпой, представляли собой поразительное зрелище:

Гора, с ее тысячами и тысячами зрителей, тысячами и тысячами внезапно ставших трагическими, мрачными от ненависти лиц; у подножия этой горы — зубчатые стены Парижа; в этих стенах — ворота с двумя башенками; и там — процессия, которая движется, бормоча молитвы; священники, монахи, лучники, затем палач, затем приговоренный! И венчает эту картину гигантская машина смерти; и над всем этим — солнце, устремляющееся в лазурные дали…

По мере того, как кортеж продвигался, Буридан слышал все усиливающийся шум, который, казалось, сопровождал приговоренного: то были оскорбления, ругательства, проклятия, то была ненависть Парижа, изрыгнутая в лицо Мариньи.

Министр шел в окружении выстроившихся в каре солдат, которые скрещивали копья, то ли для того, чтобы защитить его, то ли — что более вероятно — для того, чтобы помешать друзьям Мариньи освободить его. Ходили слухи, что такая попытка будет предпринята, но то были лишь слухи. Те, что падают с самого верха, не имеют друзей, и, возможно, это ужасное одиночество, коим сопровождается их падение, и есть главное наказание великих и могущественных мира сего.

Мариньи шагал без пут, босиком; одет он был в сорочку кающегося грешника и держал в руке свечу.

Поступь его была твердой, неукротимая гордость читалась на этом лице; казалось, он не слышит ни оскорблений, ни проклятий; он не сводил глаз с Каплюша, который шел впереди, с намотанной на руку веревкой.