Буридан

Там, перед ее глазами, на залитой ярким солнцем платформе Нельской башни, возник призрак. И то был призрак Готье д'Онэ!..

Мы не говорим, что на платформе Нельской башни появился человек, и Маргарита вообразила, что этим человеком был Готье д'Онэ.

В башне не было ни души.

Солнце поднималось все выше; утро было лучистым, наполненным той особой веселостью старого Парижа, в котором сотни зеленщиков высыпали на улицы с рассветом, громогласно предлагая свой товар — обычай, который сохранился до наших дней, хотя и в значительно урезанном виде из-за необходимости, перед которой склонили головы полиция и правительство, вынужденные хранить утренний сон гуляк и прожигателей жизни — крайне уважаемой прослойки общества. Все эти «проходите, не задерживайтесь!», от которых так страдают наши современные огородники, не отвечают другой концепции порядка; при Людовике X не было никаких «проходите!», и не лишним будет повторить, что, если народ бесконечно выиграл в общих свободах, то личная независимость уменьшается из века в век, и в один прекрасный день человеческий индивид превратится в жалкую машину, нечто бесформенное, обломок, раздробленный ужасным Минотавром, которым и является современная концепция счастья: всё для общества, всё для системы, всё для большинства.

Итак, в эпоху, о которой мы говорил, торговля велась под открытым небом, вразнос и шумливо. Вода, вина, пряности, капуста, мясо, пироги, птица, оглушительные крики — вот что делала с парижским утром живописная ярмарка. Мы не упомянули хлеб, так как каждый тогда выпекал хлеб сам, точно так же, как, в большинстве своем, простой люд сам изготавливал факелы, чтобы подсвечивать себе, сам делал табуреты, чтобы сидеть, и кожаные сандалии, чтобы не ходить в грязи, даже сам выкраивал плащи с широкими рукавами (откуда пришла современная блуза); но и этого достаточно, чтобы доказать, что мы всегда изучаем нравы тех эпох, в которые переносим наши рассказы. Мы лишь хотели заверить читателя в том, что у Маргариты при этом прекрасном утреннем свете, при этой веселости и от этих криков, в которых Париж пробуждался, жил и содрогался от жизни более безудержной, чем нынешняя, так вот, у Маргариты не было никакого повода впадать в панический страх, способный вызвать у нее видение. И, так как философия, после столетий нечеловеческих[19] усилий, наконец пришла к достойной Ла Палисса истине — о том что не бывает следствия без причины, стало быть, и у видения Маргариты была своя причина. Маргарита выпила содержимое флакона, в котором Людовик принес яд, и который Жуана, опорожнив, наполнила водой.

Этот-то яд и поразил Маргариту. Его капли, которые смешались с каплями воды, убить не могли, но сохранили достаточную силу, чтобы вызвать нервное расстройство.

Это расстройство всего за несколько секунд сделалось общим: зрение, обоняние, осязание ухудшились, и случился самый настоящий приступ невменяемости.

Потому-то Маргарита и увидела на платформе Нельской башни некого человека и приняла этого человека за Готье д'Онэ. Задрожав, бедняжка пробормотала:

— Готье! Тот, кто меня проклял! О, я так и знала, что рано или поздно это проклятие меня настигнет!.. Он умоляет меня.

Страгильдо, не закрывай мешок, я не хочу, чтобы этих несчастных сбрасывали вниз. Довольно жертв! Довольно убийств! Боже всемогущий, довольно!.. Слишком поздно! Он их сбросил!..

На башне появился Страгильдо и начал запихивать в мешок тела братьев. Маргарита отчетливо видела детали этой отвратительной операции. Она слышала смех Страгильдо, наблюдала за тем, как он зашивает мешок, без особых усилий приподнимает и сбрасывает в Сену. Маргарита услышала душераздирающий крик.

И внезапно наступила ночь. Солнце исчезло. Дневной свет погас. То была ночь, подобная той, в которую Готье и Филипп действительно были сброшены в реку. Несмотря на сгустившиеся перед глазами сумерки, Маргарита продолжала видеть с ужасной ясностью, видеть, что происходит под водой, слышать голоса на дне Сены!..

— Брат, ты умер?.. Эй, Филипп! Бедный Филипп!..

То были рыдания Готье.

Вцепившись обеими руками в решетку окна, охваченная ужасом, с шевелящимися от страха волосами и вылезшими из орбит глазами, Маргарита смотрела и слушала!..

— Подожди, брат, я распорю этот мешок, выйду, поднимусь наверх, в Большую башню Лувра, и отомщу за тебя, придушив эту развратницу.

И она увидела!..

Увидела, как Готье распарывает мешок кинжалом, возникает на поверхности воды и идет по воде.

Он смотрел на Маргариту. Он шел к ней.

Королева собрала те немногие силы, что у нее оставались, опустила раму, задернула занавески и, шатаясь, отошла от оконного проема.

— Он не сможет войти, потому что я закрыла окно, — прошептала она.

Маргарита упала на кровать, где и осталась лежать — дрожащая, трепещущая. Сколько времени она там пролежала? Часы, дни, быть может!.. Но для нее это была все та же минута.

Вдруг она выпрямилась, поднесла руки к вискам и прохрипела:

— Я слышу: он поднимается! Не дайте ему войти! Ко мне, Людовик!.. Пощадите!..