Буридан

— Сир, — сказал он, — я пришел отчитаться о мерах, предпринятых мною для того, чтобы казнь Ангеррана де Мариньи, приговоренного к смерти за вероломство и казнокрадства, прошла должным образом. Если королю будет угодно, мы проведем церемонию повешения на день раньше. Душа первого министра оттого, быть может, потеряет несколько молитв, зато мы выиграем в спокойствии. Я знаю, что некоторые бессовестные люди, подкупленные друзьями первого министра, планируют попытаться вызволить его из тюрьмы. Сир, мы должны сорвать эти планы. Сир, необходимо, чтобы ваше королевское правосудие свершилось уже завтра утром, на рассвете, — тогда этим бунтовщикам останется вызволять лишь его труп.

Людовик одобрил это предложение безразличным жестом.

Ему было уже все равно, повесят Мариньи днем раньше или же днем позже! Даже если б Мариньи вытащили из тюрьмы, Людовика это б никак не тронуло. Был ли он все еще королем Франции? Он и сам этого не знал. Для него больше ничего не существовало. Ему никак не удавалось, точнее, он даже и не пытался преодолеть этот ступор, это отупение ума, которыми сопровождаются все величайшие катастрофы. Он знал лишь одно: его любовь к жене, совершенно для него незаметно, разрослась в его сердце до таких размеров, что обратилась в страсть. Молодой, буйный, ветреный, легкомысленный, он дошел до того, что обожал Маргариту всеми силами своей души, тогда как сам думал, что испытывает к ней лишь ту супружескую нежность, которую внушают нам законы Божьи. Если б умерла Маргарита, умер бы и он сам.

Теперь Людовик это понимал. Маргарита не умерла, она ему изменила.

Но гордость этого несчастного молодого человека молчала; его буйная сварливость прошла, словно окаменела, он впал в ужасающую прострацию; разве что в сердце он чувствовал боль, которая с каждым часом становилась все острее и острее.

У него оставалась туманная надежда, что, быть может, мало-помалу он сумеет все забыть, когда Маргариты не станет. Вот только убить ее не хватало храбрости, а яд, который он ей оставил, она не принимала!

Валуа разглядывал Людовика с пристальным вниманием. Вероятно, он уловил это ужасное равнодушие короля ко всему, что не касалось его боли; вероятно, догадался он и том, что эта наивная, безграничная боль была неизлечима, и, быть может, именно эта боль подсказала ему наилучший способ подойти к тому, что он намерен был совершить.

— Сир, — молвил граф, — сколь тяжелым бы ни был мой долг личного советника и доброго родственника короля, я все же должен исполнять его до конца.

Людовик X вздрогнул и прошептал с некой мольбой:

— Уходи, Валуа. Ты получил Мариньи. Что еще тебе нужно?

— О, сир, что вы такое говорите! Не я получил Мариньи. Он вас предал и был приговорен к смертной казни, только и всего. Если король того желает, не пройдет и часа, как Ангерран де Мариньи будет освобожден и займет свое прежнее место в Лувре.

— Нет, пусть все останется так, как есть!

— Вы только что сказали: «Что еще тебе нужно?» Ваше счастье, сир, ваше душевное спокойствие — вот что мне нужно. Все это недостижимо, пока под крышей вашего Лувра живет преступление, пока вы дышите воздухом, который отравляет своим зловонным дыханием виновница ваших страданий.

— Она умрет, — глухо проговорил король.

— Вы говорите: «Она умрет!.». Нет никакой необходимости, сир, в том, чтобы она умирала! Нужно лишь, чтобы ваше счастье было отомщено, и чтобы справедливый процесс.

— Никогда! — простонал Людовик, вставая. — Я не хочу, чтобы об этом узнали. Я не осмелюсь показываться в Париже, если парижане узнают. И потом, и потом.

Несчастный молодой человек разрыдался. Валуа наклонился к нему и тихим голосом произнес:

— Признайтесь, Людовик: вы просто хотите, чтобы люди сохранили о ней добрую память, хотите, чтобы и после своей смерти Маргарита оставалась в людских воспоминаниях добродетельным ангелом, коим ей удавалось казаться при жизни. Что ж, вы правы. Королева всегда должна оставаться выше подозрений!

— Правда ведь, мой славный Валуа? — воскликнул король голосом, от которого бы растрогался и палач.

— Но для этого нужно, — продолжал дядя, — чтобы она ушла из жизни по доброй воле!..

— Я оставил ей яду. Быть может, она уже мертва?

Валуа вновь наклонился к нему и голосом еще более тихим сказал:

— Нужно в этом убедиться, мой дорогой Людовик!

— Никогда! — пробормотал король, холодея при одной лишь мысли о том, что придется еще раз войти в комнату Маргариты и увидеть ее окоченевший труп.

— Если нужно, я сам могу в этом удостовериться.

Людовик с минуту колебался, затем, зарыв голову в переплетение рук, словно ребенок, который боится призраков, прошептал:

— Ступай!

Хрипя от нетерпения, Валуа кинулся к двери.

За эти несколько дней Маргарита Бургундская медленно погрузилась в самые глубины отчаяния. Ее крепкий рассудок помутился. Безумию хватило нескольких часов, чтобы войти в этот мозг и устроиться там на правах победителя. У королевы эта потеря разума была вызвана не только перенесенными потрясениями, но и одним совершенно материальным фактом.