Буридан

— Давай, открывай! — сказал Бигорн. — Это я с тобой говорил с час назад, когда ты выходил из Нотр-Дама, куда доставил свою завтрашнюю добычу.

— Хорошо! — спокойно сказала грубая физиономия.

Буридан услышал, как заскрипели засовы. Дверь открылась. Появился человек с кинжалом в руке. Буридан быстрым жестом перекрестился и вошел. Бигорн проследовал за ним. Человек закрыл дверь.

Мы говорим, что Буридан перекрестился, так как он был достойным христианином, а этот дом был жилищем заплечных дел мастера. Человеком, впустившим их, был Каплюш…

Он провел посетителей в просторный зал, ухоженный и меблированный даже с некоторой буржуазной роскошью, поставил на стол свечу, которую держал в руке, и жестом предложил гостям присаживаться, но Буридан и Бигорн, в едином движении, отказались. Настаивать Каплюш не стал, поэтому все трое остались стоять. Продолжая держать в руке кинжал, палач адресовал посетителям вопрошающий взгляд.

— Ты меня хорошо знаешь? — спросил Бигорн.

— Нет, — отвечал Каплюш.

У него было отталкивающее лицо, толстые губы, лишенные какого-либо человеческого выражения глаза и ко смат ая голова, громоздившаяся на плечах гиганта. Бигорн продолжал:

— Я тот, кого ты так и не повесил в один прекрасный день на Монфоконе.

Каплюш еще крепче сжал кинжал в огромном кулаке и отвечал:

— Возможно. Мне дают человека. Я его беру, отрубаю ему голову топором или накидываю ему на шею петлю, только и всего.

— Мое имя — Ланселот Бигорн.

— Возможно.

— А меня зовут Жан Буридан. Быть может, однажды ты повесишь и меня, так как за мою голову назначена награда.

— Возможно.

Воцарилась тишина. Бигорн дрожал. Буридан был спокоен. Наконец Каплюш спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Сейчас узнаешь, — сказал Буридан. — Но прежде ответь: сколько ты получаешь за каждое повешение?

— Когда больше, когда меньше. Это зависит от приговоренного, то есть — от того положения, которое он занимал в обществе. Короче говоря, в среднем за год я зарабатываю где-то тысячу турских ливров[18]. Далеко не все парижские буржуа могут похвастаться таким доходом. И это — еще без учета того, что платит мне за исполнение моих обязанностей город Париж, от которого я получаю двадцать шесть ливров парижской чеканки в год.

— Каплюш, — промолвил Буридан, — если бы я попросил тебя не убивать Ангеррана де Мариньи, что бы ты на это ответил?

— Это возможно. Все возможно.

Буридан вздрогнул от надежды.

— И как бы ты это провернул? — продолжал юноша.

— Так же, как проворачиваю всякий раз, когда чьи-нибудь жена, сын или брат предлагают мне работенку вроде той, о которой говорите вы.

— Ага! — прорычал Буридан. — Так тебе уже доводилось это делать?..

Каплюш пожал плечами — могло показаться, что приподнялись две горы.

— Без этого, — безмятежно промолвил он, — я бы не зарабатывал те дополнительные три тысячи ливров, которые я откладываю каждый год. Со спасенного смертника я имею куда больше, чем со смертника казненного.

И он зашелся в приступе безудержного смеха.

— Так как ты это проворачиваешь? — спросил Буридан, тяжело дыша.

— Если приговоренному следует отрубить голову, тут уж ничего не поделаешь.

— Да, но здесь случай иной. Речь идет о повешении!..

— Хорошо. Если приговоренного следует повесить, я заранее подрезаю веревку. Под весом тела она обрывается, висельник приходит в себя, так как я «забываю» потянуть его за ноги, а, как вам известно, когда веревка обрывается, приговоренному сохраняют жизнь.

— Это правда, это правда! — пробормотал Бигорн, слушавший эти объяснения со страстным вниманием.

— И тогда. — проговорил Буридан, чье сердце стучало так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

— И тогда, — сказал Каплюш, — случается, что меня бросают на месяц в камеру, но камеры я не боюсь, — это скорее для того, чтобы научить меня лучше проверять состояние моих веревок.

— Но приговоренный?..

— Приговоренный?..

— Да. С ним-то что делают?

— Черт возьми, ему сохраняют жизнь, потому что веревка оборвалась, что доказывает, что Бог или дьявол пожелали его спасти. Его препровождают в какую-нибудь тюрьму, но это уже — не моя забота. Тогда вам уж нужно обращаться к тюремщикам: как вам, должно быть, известно, мессир, эти парни весьма покладисты.

Немного помолчав, Буридан промолвил:

— Ты согласишься сделать для Мариньи то, что делал для других?

— Да, — сказал Каплюш, не колеблясь.

Но в уголках его диких глаз сверкал лучик гнусной хитрости.

— Вот только, — добавил он, — это дело серьезное. Он — человек могущественный, министр. За него меня бросят в камеру как минимум месяца на три. Веревка, на которой должен будет висеть Мариньи, не может быть обычной веревкой, понимаете?

У Буридана подкосились ноги: ему показалось, что Каплюш собирается отказаться.

— Так что, — добавил вдруг Каплюш, — слушайте сюда: чтобы подготовить веревку для какого-нибудь буржуа, я прошу три экю, не меньше; для веревки человека благородного мне нужно восемь золотых экю; для Мариньи, который является министром, оценим каждый мой месяц заточения в десять экю, итого: с вас тридцать золотых экю, иначе — до свидания!

— Опорожняй карманы! — прорычал Буридан.