Буридан

— Что? — Бигорн аж подпрыгнул.

— Да! Остаток шкатулки Маленгра. Золото у тебя при себе — выкладывай!

Бигорн не сказал ничего, но его взгляд имел ту же выразительность, что и самое отчаянное проклятие. Ланселот принялся яростно бросать на стол золотые монеты, издавая вздохи, от которых смутился даже Каплюш.

Буридан сосчитал.

Там было двадцать семь золотых дукатов и несколько экю, что составляло сумму почти втрое большую, чем та, которую запросил заплечных дел мастер. С неистовым ворчанием скупца, внезапно нашедшего сокровище, Каплюш сгреб всю эту кучу золотых монет своими огромными лапищами, и они испарились в мгновение ока.

Буридан подошел к нему, посмотрел прямо в глаза и голосом, от которого палач вздрогнул, спросил:

— Итак, Мариньи не умрет?..

Вместо ответа Каплюш повернулся к распятию и, в знак клятвы, поднял руку.

— Хорошо, — сказал Буридан, кивнув Бигорну следовать за ним.

Каплюш открыл им дверь, и двое мужчин направились к Ла-Куртий-о-Роз.

Всю дорогу Бигорн ворчал:

— Скажи мне кто раньше, что я, Ланселот Бигорн, когда-нибудь буду выкупать жизнь Мариньи, святой Варнава тому свидетель: меня бы горячка забрала, или даже чума!

На чердаке Ла-Куртий они проспали всего два часа.

С рассветом четверо товарищей были уже на ногах. Рике Одрио остался сторожить Страгильдо, остальные последовали за Буриданом. Когда друзья прибыли к воротам Порт-о-Пэнтр, то увидели, что народ уже выходит из Парижа и направляется к гигантской виселице, мрачный силуэт которой вырисовывался на бледном фоне зари.

XXIX. ПОСЛЕДНЕЕ ВИДЕНИЕ МАРГАРИТЫ БУРГУНДСКОЙ

После ухода Буридана граф де Валуа долгие часы пребывал в такой прострации ума и тела, что, если бы его пришли убивать, он даже и не попытался бы защищаться. Лишь утром, когда уже окончательно рассвело, ему удалось сбросить с себя это оцепенение. В восемь часов явился камердинер, чтобы помочь одеться к завтраку. Валуа сказал себе, что эту его подавленность никто не должен заметить, иначе ему конец. Он полагал, что на него направлены все взгляды, ему казалось, что все вокруг — его прислуга, офицеры, стража — думают лишь об одном: вот человек, который еще вчера был могущественнее всех в королевстве и которого повесят вслед за его соперником Мариньи, и на той же самой виселице!

Поэтому, стараясь держаться как обычно, граф направился в столовую, перебрасываясь словечком то с одним, то с другим, резким голосом отдавая распоряжения. Он занял место во главе стола, в большом кресле под навесом, которое, будучи приподнятым на одну ступень, возвышалось над всеми прочими стульями. Он сел, и лишь тогда сели офицеры Тампля. Затем, чуть подальше, на последних местах, уселись, в свою очередь, и слуги: в те времена, действительно, слуги трапезничали за одним столом с хозяевами, и если в одеждах и привилегиях социальные различия еще проявлялись, то в семейном — говоря в более широком плане — кругу эти различия стирались.

Валуа позавтракал с отменным аппетитом, то и дело опустошая свой украшенный снаружи тонкой резьбой тяжелый серебряный кубок. Никто не заметил его озабоченности. Эта обильно спрыснутая вином отнюдь не скудная пища пошла ему на пользу. Когда, с привычным церемониалом, он вернулся в свой кабинет, от недавнего страха и оцепенения почти ничего не осталось. В голове уже крутились возможные варианты. Можно было попытаться разыскать Буридана и Бигорна, но поджимало время. Можно было уехать из Парижа и обратиться в бегство, но это был бы отказ от положения, завоеванного двадцатью годами усиленной работы, возможно, даже признание невиновности Мариньи! Он подумал о том, чтобы собрать людей, пойти на Лувр, бросить вызов Людовику, арестовать его, произвести революцию во дворце, из которого он вышел бы уже королем, но в этом случае существовал риск кровавого сражения. Людовика X любили, на его защиту встали бы многие. Подумал он и о том, чтобы подчиниться Буридану, то есть отпустить в назначенное время Мариньи и Готье д'Онэ. Но он понял, что предпочтет скорее умереть, нежели даровать свободу человеку, которого он ненавидел даже больше, чем любил собственную жизнь. Наконец, он подумал о том, чтобы отправиться умолять Маргариту объявить Буридана лжецом, если тот все же приведет свою угрозу в исполнение.

И, когда он обдумывал этот последний проект, внезапно, словно озарение, ему представился другой план — единственно возможный и целесообразный, единственный, который мог спасти все.

Величайшая и всеобъемлющая радость наполнила его сердце, и у него неистово застучало в висках. Вскочив на ноги, он зашелся в приступе зловещего смеха и, вызвав дежурившего в прихожей офицера, хриплым голосом скомандовал:

— Мой эскорт! Моего боевого коня! Я еду в Лувр.

Часом позже Валуа входил в кабинет Людовика Сварливого.