Буридан

Спустя минут он был уже в подвале и сделал несколько нерешительных шагов.

— Это ты, Тристан?.. Полно, я тебя прощаю и разрешаю сразу же взять твою часть.

Тишина вновь стала глубокой, вроде тех, что, должно быть, бывают в могилах. Валуа инстинктивно отступил на те несколько шагов, которые только что сделал вперед. Внезапно он на что-то наткнулся. Рукой он поискал проем, через который вошел.

Проема больше не было!..

Валуа ощутил, как его рука коснулась дверного косяка — запертой двери!

Он вздрогнул, но самообладания не утратил. Где-то здесь был Тристан!.. Где-то здесь было золото!

В этот момент вдали, очень далеко, гораздо дальше, чем прежде, раздались уже более слабые, похожие на стоны бронзовых душ, звуки колокола. Он сосчитал их: пробило полночь.

С двенадцатым ударом погреб вдруг озарился слабым светом, который шел непонятно откуда. Валуа узнал тогда тот подвал, в котором когда-то сидел под замком. Он не испугался; он думал лишь о сокровище. И внезапно он содрогнулся всем своим естеством: сокровище!.. Он его видел!.. В глубине подвала стоял внушительных размеров открытый кофр. Кофр этот был полон мешков, тщательно перевязанных у горловины. На плитах, возле сундука, тускло мерцали два или три дуката; один из мешков был развязан.

Валуа расхохотался.

Тристан был здесь; предположения сменились уверенностью. Это Тристан развязал мешок, из которого выпали эти золотые монеты. Но где сейчас Тристан?.. Там, да, там, за этой занавеской, что колыхалась позади сундука.

Бурча угрозы, Валуа подошел к занавеске и резко ее отдернул.

В тот же миг он отскочил назад и, ошеломленный, замер на месте: волосы его встали дыбом, и он почувствовал, как на него обрушивается самый что ни на есть сверхчеловеческий страх. Он упал на колени и все, что было в нем живого — всю свою энергию, все свои силы — бросил на то, чтобы отвернуть, опустить голову или закрыть глаза, но так и не смог этого сделать; его обезумевший от ужаса взгляд был прикован к страшному зрелищу. Тем, что видел Валуа, был Ангерран де Мариньи!..

Мариньи сидел в кресле. Он был в обычных своих одеждах. Лицо его не было бледным, как то бывает у трупов, напротив, казалось даже слегка порозовевшим; широко открытые глаза блестели. Левая его рука лежала на рукояти кинжала, правая покоилась на колене. Кресло стояло на довольно-таки высоком помосте, в результате чего ноги Мариньи касались крышки сундука.

В эти минуты, когда человеком овладевает ужас, рассудок иногда еще движется несколько мгновений, прежде чем покориться безумию, как жалкое суденышко пытается выправить паруса в последнем усилии, прежде чем поддаться разгулявшейся над океаном стихии.

Так и Валуа сохранял еще несколько секунд надежду, что он стал жертвой некой галлюцинации и что он вот-вот пробудится от этого ужасного кошмара.

Он даже нашел в себе мужество встать и подойти к видению. Он дрожал от страха, клацал зубами, но говорил себе: «Я дотронусь до этого призрака, и тогда я увижу, что он не существует, невозможно коснуться тени».

И он действительно положил свою руку на руку Мариньи. В эту секунду, со звонким и продолжительным отзвуком, раздался шум кимвал или гонга. Валуа, казалось, не слышал. Он медленно пятился, отступал в самый удаленный угол погреба. Он уже не пытался противиться страху. Ужасная реальность убила последние сомнения надежды.

Эта рука, до которой он дотронулся, да, она была ледяной, да, она произвела на него особое впечатление, впечатление холода, который веет смертью. Эта рука распространила по всему его телу чувство смертельного холода, но то была плоть — он на самом деле прикоснулся к плоти. Не было никакой иллюзии, никакой галлюцинации: то был Мариньи!

Повешенный на виселице Монфокона Мариньи сидел в кресле и смотрел на него.

Вновь раздались долгие и мрачные звуки кимвал или гонга.

И тогда, уловив наконец этот печальный, но в то же время оглушительный шум, Валуа смутно вспомнил, что слышал его, когда Маргарита вызывала своих слуг.

Все перемешалось в его голове: неужели здесь была еще и Маргарита?

Он вытянул руки, словно для того, чтобы оттолкнуть ее, и тем голосом, который бывает у душевнобольных в минуты помешательства, пробормотал: «Нет-нет, я не хочу».

Чего он не хотел?

— Так ты, окаянный, явился обокрасть меня после моей смерти, как желал обокрасть при моей жизни?

«Что он говорит? О! мыслимо ли это? Возможно ли, что я достиг глубин ужаса?»

Взрыв пронзительного смеха.

— Что сделал ты, проклятый, со своим сыном Буриданом?

«Он знает! Да, он должен все знать! Так как мертвые все знают!.».

Ангерран де Мариньи говорил голосом тихим, но внятным. И Валуа, обезумевший Валуа отвечал. Он тоже говорил, но его речь была лишь чередой мучительных иканий.

— Что сделал ты, проклятый, с моей дочерью, которую ты оговорил, выставив перед королем колдуньей?..

— О, хотя бы эта от меня ускользнула! Успокойся, Мариньи! Именем твоей дочери, прости! О, прости!

Он обрушился на колени, он бился лбом о плиты.

— Простить тебя? Мне? Безумец!.. Мне, который заманил тебя сюда, чтобы вздернуть, чтобы утащить в мрачные земли вечного траура?..