Буридан

Что до Готье, то — весь в поту, вне себя от страха — он скорее бы бросился в один из котлов со свиного рынка, в которых варят нечестивцев, нежели сдвинулся с места. Однако же, повторимся, отваги ему было не занимать.

Начертив в воздухе большой крест, Готье обратился к существу со сдавленным дыханием в таких выражениях:

— Во имя Отца, Сына и Святаго Духа, кто ты? Я заклинаю тебя подать голос или уйти, адское существо, призрак монаха. Нет? Ты не уходишь? Тысяча чертей! Не будь ты простой иллюзией демона, клянусь Отцом, Сыном и Святым Духом, я познакомил бы тебя с моим кулаком. Ну скажи, — взмолился он, — что ты из плоти и крови. Богоматерь небесная, и вы, достойнейшие святые, которых я всегда буду почитать, извольте избавить меня от этого бродяги. Почему б ему не отправиться досаждать этому палачу Валуа?

Богоматерь и святые остались глухи к этой просьбе. Преисполненный ужаса, Готье вдруг понял, какой вид смерти он упустил в своем недавнем перечислении: смерть от страха!

Так он и держался — неподвижный, едва переводящий дух, бормочущий молитвы вперемешку с ругательствами, иногда останавливающийся, чтобы послушать в надежде на то, что он больше ничего не услышит. Но как он только он прислушивался, то слышал. Призрак по-прежнему был где-то рядом!

Готье, как ему казалось, дошел уже до пароксизма страха, когда вдруг страх этот удесятерился: камера осветилась!

Кромешная тьма в ней внезапно начала становиться тьмой молочного цвета, пропитанной слабыми отблесками.

Вскоре эти отблески замерли, сгустились, и в камере установился свет если и не живой и яркий, то достаточный для того, чтобы Готье смог различить незнакомое существо, призрака — если бы несчастный пленник смотрел!

Но он держал глаза неистово закрытыми, и не посмотрел бы ни за что, даже за свободу!

От чего исходил этот свет?

Всего лишь от фонаря, который только что повесил над фрамугой двери тюремщик, — по приказу Валуа, вероятно, что-то задумавшего.

Но для Готье этот свет был по природе своей дьявольским. Его удивляло лишь одно: что призрак все еще не схватил его. Поэтому он повторял с отчаянной энергией воззвания к Отцу, Сыну и Святому Духу и беспрестанно осенял себя знамением, когда случилась та неприятность, которой он так боялся:

Призрак его все же схватил!..

Готье почувствовал на своей руке ледяную длань этого адского существа. Он понял, что ему пришел конец, что его призывы к святым были суетой сует, и с горечью упрекнул себя тем, что никогда не поставил им даже самой жалкой свечки. Сочтя себя всеми брошенным, отданным призраку, Готье смирился и проворчал:

— Покажем же этому жулику сатане, что я ничего не боюсь, даже преисподней!

И он открыл глаза! И посмотрел! И увидел!..

Ужасный крик вырвался из его груди.

То, что он видел, действительно, было даже страшнее в своей мрачной реальности, чем все те гнусности, что рисовало его воображение.

То, что он видел, было человеком — таким бледным, таким исхудалым, таким жалким, что сперва он его и не узнал даже. Рот этого человека был искривлен некой устрашающей ухмылкой; пустые, безжизненные глаза были двумя безднами боли. Одежда его превратилась в лохмотья, лицо было покрыто едва зарубцевавшимися ранами.

Этот опустившийся человек являл собой все то, что оставалось от красавца Филиппа д'Онэ!

— Филипп! — проревел Готье, узнав брата.

Филипп открыл рот, словно для того, чтобы что-то сказать.

Но изо рта у него вышли лишь бесформенные звуки, зачатки слов.

— Филипп! — повторил Готье, задыхаясь от нового страха, который не был уже страхом суеверным, но оттого отнюдь не слабее сжимал его горло.

Филипп отпустил руку Готье, покачал головой и отошел в угол камеры, где присел на корточки.

Готье тут же подскочил к брату, приподнял, поставил на ноги, заключил в объятья и, не сдерживая подступивших слез, простонал:

— Но что, что с тобой?! Что они с тобой сделали? Ты ли это — тот, кого я вижу в таком состоянии? Говори! Скажи хотя бы слово, хотя бы одно слово!..

И вновь губы Филиппа разжались, и Готье с ужасом увидел, что этот бедный рот представляет собой теперь лишь черную дыру, из которой больше не выходят слова, а вырываются лишь шумы, отголоски.

— Силы небесные! — прохрипел Готье. — Они вырвали у него язык!

В течение нескольких минут темницу оглашали лишь рыдания великана, затем к этим рыданиям начали примешиваться ругательства, яростные проклятья, и ужасный гнев разразился в затерянной в сорока футах под землей камере.

Постепенно Готье успокоился.

И тогда, уже более холодно, он осмотрел брата, и каждый из его взглядов, куда бы он ни падал, заставлял его вздрагивать.

— Мой бедный Филипп! — стонал великан. — А я еще злился на тебя, обижался, клял последними словами!.. Прости! О, прости меня! За эти дурные мысли, знаешь ли, мы сейчас и расплачиваемся!.. Бедная жертва! Ты любил. Любил это чудовище, имя которому.