Буриданы

Интересно, подумал Эрвин, мы столько лет играли в одной команде, а я и не знал, что у Томаса двойное имя.

Томас-Тыну поднял свои чемоданы, у него их было два, и, не попрощавшись с Эрвином, побрел между конвоирами к началу поезда. Эрвин же решил, что будет отныне звать приятеля Тыну: это было имя его дяди, сводного брата отца, и, по мнению Эрвина, тезки чем-то походили друг на друга.

— Буридан Эрвин!

Вагон, в который ему приказали влезть, оказался тем самым, рядом с которым он стоял. Двери были уже открыты, не обычные, как в пассажирском поезде, а раздвижные, и между ними виднелось темное пустое нутро: сидений, как он и предполагал, не было.

Он поставил чемодан на пол вагона, оперся о него обеими руками, сильно оттолкнулся ногами и прыгнул внутрь, так что колени, и те не запылились. В вагоне он по праву первого нашел самое лучшее, по его мнению, место в дальнем углу, приставил чемодан к стенке и сел на него. Надо было как-то скоротать время, он пошарил по карманам, вытащил прихваченную в последний миг книгу, это был “Милый друг”, и открыл ее там, куда вчера вечером вложил закладку. Это была не обычная закладка, а календарик, и, прощаясь с Эрной, он обвел в нем кружочком одно число, сегодняшнее. Он считал этот день, субботу четырнадцатого июня 1941 года поворотным в своей жизни, и так оно и вышло, только совсем в другом смысле, нежели он полагал.

Потихоньку вагон заполнился мужчинами, только мужчинами, женщин и детей, наверное, поместили отдельно, и, к своему удивлению, Эрвин понял, что знает почти всех своих спутников если не лично, то по крайней мере в лицо. Где он их только не встречал! И в судебном зале, и в горуправе, и в театре, и на новогоднем балу, может, и в поезде, только не в таком вагоне, в котором обычно, как горько констатировал один из товарищей по несчастью, возят коров на бойню.

Это были сливки общества: министры, депутаты парламента, судьи и адвокаты, промышленники, попадались и какие-то незакомые люди попроще, возможно констебли, еще кто-то в том же роде. Было и несколько однокурсников, с которыми Эрвин после окончания университета отношений не поддерживал, поскольку они устроились на работу в политическую полицию, а с этой организацией он ничего общего иметь не хотел.

Теперь все эти люди оказались здесь, и Эрвин среди них чувствовал себя в какой-то степени белой вороной: он единственный из всех был известен своими левыми взглядами, потому и после переворота не сошел со сцены, как прочие, а, наоборот, был востребован, работал в Министерстве иностранных дел, пусть всего месяц, пока это учреждение не ликвидировали за ненадобностью, потом вернулся в адвокатуру и даже был назначен заведующим юридической консультацией... Он вспомнил о своих иллюзиях по этому поводу и горько усмехнулся... В любом случае, на него смотрели исподлобья, здоровались, да, но руку жать не торопились — вот из-за тебя и тебе подобных все так и пошло, говорили, казалось, их мрачные взгляды.

К Эрвину подошел лишь один человек, зять партнера по бриджу и коллеги Сообика, для которого он так ничего и не сумел сделать, даже пробившись к сверхзанятому Густаву. Зять Сообика и муж бывшей любовницы Эрвина Матильды, жизнерадостный фабрикант рыбных консервов, который некоторое время занимал и должность министра промышленности, подошел и как-то по-домашнему протянул руку, так что Эрвину стало неловко; Матильда, правда, утверждала, что между ней и мужем “уже давно ничего нет”, но всегда ли женщины говорят правду? Он хотел было спросить, что с Матильдой, может, она тоже здесь, в этом поезде, но не посмел. Фабрикант словно угадал его мысли и стал так же по-домашнему, как он пожал Эрвину руку, рассказывать, что ему повезло, он словно почуял опасность и как раз позавчера отправил жену вместе с сыном в деревню к знакомым.

— Я бы и сам тоже с радостью скрылся, но эта чертова Эстония такая крохотная, здесь просто некуда спрятаться.

Эрвин согласился, добавив, что его брат об этом говорит: “Если кто-нибудь в Валге чихнет, из Таллина ему ответят „будь здоров!“” И затем поинтересовался, что стало с его партнером по бриджу, он тоже здесь, в поезде?

Но о Сообике экс-министр ничего не знал.

Вагон давно был битком набит, но в него вталкивали все новых и новых людей, так что когда двери наконец закрылись, они оказались плотно прижаты друг к другу, не меньше ста человек, скрывающих свой страх перед будущим с большим или меньшим успехом. Какая странная вещь судьба, подумал он, то возносит людей на небывалую высоту, то снова швыряет на землю. Ведь те, кто его окружал, не были капиталистами третьего или четвертого поколения, наоборот, некоторым из них наверняка в детстве приходилось пасти коров. Потом рождение собственного государства дало им шанс, которым они сумели воспользоваться, надев в итоге вместо кафтана фрак и вместо фуражки цилиндр, — а теперь история снова повернулась на сто восемьдесят градусов.

Писателей и землекопов в вагоне не было.