Буриданы

Арутюнова, увы, он в конторе не застал, того неожиданно вызвали домой, откуда-то прикатили дальние родственники. Семья для армян была важней всего на свете, они, казалось, и работали из поколения в поколение только для того, чтобы содержать семью, что было нелегко, поскольку родины у них не было — то есть родина, конечно, была, но не было государства, а что такое народ без государства? Собака без хозяина. Кому еще, если не Алексу, это знать — правда, между рабством и рабством, как выяснилось, есть разница: только слушая рассказы Арутюнова о зверствах, чинимых турками над армянами, Алекс стал понимать, что случаются господа и похуже, чем балтийские бароны.

Выйдя из конторы, он остановился, колеблясь, идти ли домой в атмосферу подавленности, терпеть назойливую заботу Марты. Горящее платьице Рудольфа словно запалило между ними стену огня, он по одну сторону, Марта по другую, так что они не могли даже подать друг другу руку. Конечно, они спали в одной постели, да и страсти между ними стало, возможно, даже больше — но это была порочная страсть. Спелый сочный арбуз любви подгнил, стал распространять приторный тошнотворный запах, и вокруг него зажужжали мириады сладострастных мух.

Алекс свернул в пролегавшую параллельно реке улицу, где прятались питейные заведения для простого народа. Стопка водки, затхлый прошлогодний соленый огурец в качестве закуски, садишься в угол, тоскуешь в одиночестве, слушаешь галдеж портовых рабочих. Когда наступают сумерки, на улицу выходят продажные женщины. Подзовешь одну менее безобразную, пойдешь с ней в душную комнатку, подождешь, пока она задернет занавески и навалишься на нее — с гневом, а не любовью. Это был еще один лик жизни — ее непотребная мычащая рожа; но она отвечала состоянию его души.

— Александр Мартынович!

Отчужденно он смотрел на невесть откуда взявшуюся Татьяну, не узнавая ее. Куда подевались здоровый румянец, разумный взгляд, почему она так бледна, щеки впалые, в глазах мука, словно у больного пса? Сколько месяцев прошло с тех пор, как он ее видел в последний раз? Три? Четыре? Ох, Александр Мартынович, не прикидывайся, ты прекрасно знаешь, что ровно три.

— Здравствуй, Татьяна! Что ты тут делаешь?

— Александр Мартынович, я вышла погулять, случайно вас увидела и догнала. У меня осталась одна ваша книга, может, помните, «Анна Каренина»? Давно хотела принести, но все время что-то мешало.

Девушка лгала неумело, взгляд блуждал, голос звучал фальшиво. Сколько времени надо, чтобы занести книгу, уж столько-то всегда бы нашлось, наверное, просто сторонилась, бывают деликатные люди, которые не хотят идти в дом, где горе, боятся, что не смогут правильно себя повести.

— Ничего, успеется.

— Я тоже надеюсь, но мало ли что может случиться. Я собираюсь уезжать, так сказать, сижу на чемоданах, может, зайдете ко мне, я живу тут рядом?

— Сейчас?

Татьяна не ответила, словно слова приклеились к ее языку, она лишь кивнула.

— Ладно, пошли.

Девушка облегченно зашагала по тротуару, и Алекс последовал за ней.

— Куда ты едешь?

— В Петербург.

— Поздравляю. Петербург — чудесный город. Там такие дворцы, что и во сне не увидишь.

— Я знаю, я смотрела картинки.

— Еще там есть каналы, переброшенные через них мосты и туман над водой. Когда ты едешь?

— Скоро.

— Сейчас самая красивая пора. Всю ночь светло, хоть до утра гуляй по городу. Только будь осторожна, перейдешь на другую сторону Невы, вернуться уже не сможешь, мосты на ночь разводят.

— Я запомню.

— А к кому ты едешь?

— К одному другу.

— К другу? Я думал, у тебя там родственники.

— У меня нет никого, кроме мамы и тети — в Таганроге.

Алекс вспомнил, что Татьяна — сирота, ее отец, артиллерийский офицер, погиб на японской войне.

— А этот твой друг, он тебе кто, жених?

— Нет, соратник.

У Алекса, наверно, был очень глупый вид, поскольку девушка неожиданно рассмеялась, не весело, а нервно, осмотрелась, словно проверяя, не подслушивает ли их кто-нибудь, и добавила шепотом:

— Я теперь эсерка.

Алекс вздрогнул: неужели весь мир сошел с ума? Хуго опять потонул в неизвестности, он недавно бежал из ссылки, они с Мартой узнали об этом только тогда, когда полицейские неожиданно вторглись к ним в дом и учинили самый настоящий обыск — даже под кроватями смотрели! Но Хуго хоть был мужчиной.

— И чем ты там у них занимаешься? Клеишь листовки на стены? — спросил он с надеждой в голосе.

Татьяна опять рассмеялась, на сей раз более весело, можно сказать, с превосходством.

— Мы листовок не клеим, это никуда не ведет. Мы за террор. Меня недавно приняли в члены революционного боевого отряда. — Она еще раз огляделась и шепнула: — Мы хотим убить царя.