Буржуа: между историей и литературой

Главный герой его нового романа, пишет Верга в предисловии к «Семейству Малаволья» (1881), будет tipo borghese [буржуазным типом], который представляет собой новую социальную категорию для Сицилии того времени. И в самом деле, когда главный герой «Мастера-Дона Джезуальдо» (1889) впервые оказывается в начале романа на балу вместе со старой городской элитой, кажется, что он принадлежит к совершенно новому человеческому виду: местная знать, завистливая и злая, окружив его, с лицемерной заботливостью расспрашивает о первом большом займе, и он отвечает tranquillamente [спокойно, тихо]: «Я глаз не сомкнул в те ночи»[334]. Глаз не сомкнул – такие сильные эмоции. Но Джезуальдо также силен своей проницательностью. Все остальные вертятся вокруг него, охваченные мелкой жадностью, тайными сексуальными желаниями или просто физическим голодом; Джезуальдо «остается серьезным, подперев подбородок рукой, не говорит ни слова»[335]. И то же самое происходит через несколько глав на ежегодном аукционе городских земель: «Одна гинея пятнадцать!.. Одна!.. Две!». «Две гинеи!», – невозмутимо ответил дон Джезуальдо[336]. Знать кричит, играет на публику, сыплет угрозами и проклятьями; Джезуальдо не встает со своего места, молчит, вежлив, «тихо продолжая вести счет в своей записной книжке, раскрытой у него на коленях. Затем он поднимает голову и отвечает спокойным голосом…»[337].

Буржуа на Сицилии. В «странах, отстававших в своем развитии», пишет Юрген Кока, «больше разрывов на пути от доиндустриальной к индустриальной эпохе», и новые предприниматели «в большей степени оказываются homines novi [новыми людьми], чем в странах с ранней индустриализацией»[338]. Да, Джезульдо – новый человек до такой степени, которую невозможно представить в английской литературе, где, например, Баундерби у Диккенса претендует на то, чтобы быть новым человеком, но им не является, или Галифакс у Крейк, хотя и беден, является «сыном джентльмена». Но беда в том, что ни один новый человек не может быть просто «новым»: старый мир сопротивляется и всячески искажает его планы, и в случае Джезуальдо испытываемое им давление вписано в само название книги «Мастер-Дон Джезуальдо». Mastro на Сицилии в XIX веке называли мелких ремесленников – или даже рабочих, занимавшихся физическим трудом, таких как каменщики, одним из которых Джезуальдо первоначально и был. Но мастер-дон: почтительное «дон» (приблизительно как «сэр») – выражение, обычно использовавшееся при обращении к старому правящему классу. «Вы должны оставить главному герою титул мастера-дона, – пишет Верга переводчику романа на французский, – потому что это квинтэссенция саркастической клички, которую общественное злопыхательство дало разбогатевшему рабочему»[339]. Operaio arricchito [разбогатевший рабочий]: Верга и сам постулирует статус рабочего как суть Джезуальдо, а его богатство – как случайный предикат; и действительно, хотя Джезуальдо высоко поднимается над тем operaio, которым изначально был, это кентаврическое прозвище так и прилипло к нему до самого конца романа. Были моменты, когда казалось, что положение вещей вот-вот изменится[340], но переход от «мастера» к «дону» так и не стал окончательным и быстро обращается вспять, когда богатство Джезуальдо вызывает особую неприязнь или когда он умирает. Такое чувство, что он так и не покидал тот бал в начале романа, на котором городская знать, осторожно называющая его «доном Джезуальдо» в глаза, за глаза презрительно зовет его «мастером-доном»[341].

Мастер и дон: два определения, оставшихся от ancien régime [старого режима]. А что же буржуазия? В начале романа Джезуальдо отправляется проверить работу маслобойного пресса; идет дождь, и рабочие укрылись под навесом, играя в орлянку. После града оскорблений – «Прекрасно!.. Мне это нравится!.. Прохлаждайтесь!.. Давайте, давайте, денежки вам все равно капают!»[342] – Джезуальдо присоединяется к рабочим, встав на самое опасное место под жерновом, который нужно приподнять: