Буржуа: между историей и литературой

«Туманность – мать мудрости», саркастически писал Морли в «О компромиссе» (1874)[310]; он, скорее всего, не имел в виду Арнольда, но может быть и имел: красота, прелесть, свет, совершенство, поэзия, религия, разум, Божья воля… Что это такое? Разве понятия Арнольда столь новы, что к ним можно приблизиться только окольными путями? Нет, они вовсе не в новинку, равно как не относятся они к тому типу понятий (таких как «ребенок», «куча» или «красный»), в котором некоторая степень размытости – условие образования значения[311]. Их проницаемость, скорее, способ утвердить фундаментальное и неизменное единство культуры. Если нечто прекрасно, то оно также должно быть и добрым, и священным, и истинным. У истоков возрождения готики, пишет Кеннет Кларк, лежит решение «исключить технические термины» из обсуждения проекта нового здания Парламента и «заменить их отсылкой к простым человеческим ценностям»[312]. Простые человеческие ценности: люди культуры, пишет Арнольд, «трудились над тем, чтобы освободить знание от всего резкого, грубого, трудного, абстрактного, профессионального, исключительного; над тем, чтобы вочеловечить его, сделать действенным за пределами узкого круга ученых и образованных людей»[313]. Это «легкость, изящество и подвижность» «либерально образованных» из «Идеи университета» Ньюмэна[314], крестовый поход Рескина против «механической» точности или же «способность быть увлекательным собеседником» как «самое характерное свойство» Арнольда[315]. А в результате всего этого…

В результате получается культура, которая не должна быть профессией. Вот источник того тумана, который целиком окутал страницы «Анархии и культуры»: легкость и изящество дилетанта, скользящего среди великих человеческих ценностей, не опускаясь до тех механических определений, которые вынужден давать профессионал. Не то чтобы расплывчатость у Арнольда непреодолима: чтобы узнать, что он, например, понимает под «культурой», нам нужно только забыть банальные формулировки, которыми он так знаменит, – «лучшее, чтобы было осмыслено и познано». Туман. Взгляните лучше на согласование самого термина – и внутри оппозиции культуры и анархии материализуется еще одна оппозиция, в которой культура тяготеет к идее государства, а анархия – к рабочему классу[316]. Оказывается, можно разогнать туман и расшифровать послание, которое за ним таится. Но что если сам туман и был посланием? Дрор Уорман:

Между полюсами (радикальной) индивидуальной инклюзивности и резкого (консервативного) исключения стоит «идиома среднего класса». Способность его представителей проходить по тонкой линии <…> была обусловлена тем фактом, что с точки зрения социального означивания язык «среднего класса» был неопределенным по сути своей. Редко кто из его поборников решался определить его или конкретизировать его референты[317].

Неопределенный по сути своей. Категория среднего класса имеет «присущую ей неопределенность в отношении социальных структур», добавляет Уорман в другом месте, «и эта неопределенность часто шла на пользу тем, кто ею пользовался»[318]. Замечательно избирательное сродство между риторикой неопределенности и тем термином, который вытеснил «буржуа» из английского языка. Этот семантический выбор был актом символической маскировки, писал я во введении; но опять-таки викторианская эпоха – одна долгая история маскировки: от готических башенок до джентльмена-христианина, от гипотаксиса у Теннисона до отступлений от темы у Конрада, вождей Карлейля и безличных морализирующих прилагательных и усердно пропагандируемой серьезности (earnestness). Неопределенность – вот что позволяет этим призракам пережить свет дня; туман, который упокоил с миром «четкую определенность» прозы, а вместе с нею и крупные интеллектуальные ставки буржуазной литературы[319].

Глава IV «Национальные деформации»: метаморфозы на окраине

1. Бальзак, Машаду и деньги