Буржуа: между историей и литературой

Солнце вращается вокруг Земли. К счастью, у ученика Тома Брауна хватает здравого смысла, и все же, когда в конце романа его спрашивают, что он хочет вынести из Рэгби, он понимает, что не знает; а затем говорит: «Я хочу быть отличником в крикете и футболе и во всех других играх <…> хочу доставлять удовольствие Доктору и хочу унести с собой ровно столько латыни и греческого, сколько мне понадобится, чтобы достойно пройти через Оксфорд»[288]. Спорт, затем одобрение Доктора, наконец, в последнюю очередь, «ровно столько» знаний, сколько их может понадобиться для следующего формального цикла образования. По крайней мере в одном Сквайр, Доктор и Мальчик полностью согласны друг с другом: знание находится в самом низу образовательной иерархии. Это первая черта викторианского антиинтеллектуализма, берущая начало в военно-христианском мировоззрении старой элиты и получившая новую жизнь в середине века благодаря ее престижным учебным заведениям (а позднее и карьерам в империи). Но это не единственная сила, оказывающая давление в этом направлении. Карлейль пишет в «Прошлом и настоящем»: «Как приятно видеть <…> этого толстокожего Человека Практики, по-видимому, бесчувственного, может быть, сурового, почти тупого, – когда сопоставишь его с каким-нибудь легким, ловким Человеком Теории»[289], и почти тупому Человеку Практики понадобится не так уж много времени на то, чтобы заткнуть за пояс своего ловкого соперника[290]. «Гений может не пригодиться, – добавляет Смайлз в главе, названной «Прилежание и упорство»[291], что же до «школ, академий и колледжей», то они тоже переоценены, гораздо лучше «ежедневное воспитание жизнью, которое получают дома, на улице, за прилавком, в мастерских, за плугом или за ткацким станком, в конторе или на фабрике»[292].

Мастерские и ткацкие станки вместо школ и академий. «Промышленная революция мало чем была обязана научному знанию», замечает Хогтон, и, как следствие, «сам успех ранней технологии вместо того, чтобы поощрять научные исследования, укреплял антиинтеллектуализм, присущий деловому складу ума»[293]. Антиинтеллектуализм – это «антисемитизм бизнесменов», вторит ему Ричард Хофштадтер, проследивший эту тенденцию от викторианской Британии до послевоенной Америки[294]. Но это, однако, уже не добродушное варварство сквайра Брауна с его древнегреческими частицами и дигаммой; индустриальное общество нуждается в знании, но оно ему нужно, только если это полезное знание. Опять это слово: боевой клич викторианцев, от «Общества по распространению полезных знаний» до слов промышленника в «Севере и Юге» («Любой, кто может читать и писать, наравне со мной владеет по-настоящему полезным знанием»)[295], «Идеи университета» Ньюмэна («умственная культура отчетливо полезная»)[296], коварного замечания Бэджета о Скотте – «ни у одного другого человека не было столь полезного интеллекта»[297] – и многих, многих других; следуя за знанием, как тень, «полезное» превращает его в инструмент: перестав быть самоцелью, знание с помощью этого прилагательного резко сворачивает в сторону предопределенной функции и ограниченного горизонта. Полезное знание или знание без свободы.

Мы рассмотрели «прозаическую» и популярную часть викторианского спектра. А теперь обратимся к Теннисону:

Who loves not Knowledge? Who shall rail
Against her beauty? May she mix
With men and prosper! Who shall fix
Her pillars? Let her work prevail.

Кто ж Знание не почитает?

Ты устоять пред ним сумей!
Пусть обитает средь людей
И неизменно побеждает![298]

«Кто ж Знание не почитает?» Однако: