Буржуа: между историей и литературой

Постараюсь как можно лучше объяснить, что за тип «суждения» выражают викторианские прилагательные. Когда Гаскелл в «Севере и Юге» пишет, что «the expression on her face, always stern, deepened into dark anger» [выражение ее лица, и так всегда строгое, углубилось, наполнившись темным гневом], или когда Смайлз в «Самопомощи» говорит о «strong common sense» [крепком здравом смысле] у Веллингтона, текст выражает суждение, автора которого тем не менее найти нельзя. Такое впечатление, что мир как будто сам заявляет о своем смысле. И тогда слова, которые передают указанное суждение, – в нашем случае это deepened, dark и strong – обладают ограниченным оценочным значением: они указывают соответственно на отрицательное и положительное мнение о выражении лица миссис Торнтон и о здравом смысле Веллингтона, но по своей силе они значительно уступают таким словам, как unworthy [недостойный] и moral [мораль], тем более shame [стыд] и virtue [добродетель]. Викторианские прилагательные работают мелкими, непритязательными штрихами (они могут себе это позволить, учитывая как часто они встречаются), которые накапливаются незаметно, выстраивая «менталитет», для которого нигде не найти эксплицитно заявленного основания. И типичная черта этого менталитета в том, что моральные ценности не выставляются как таковые (как это было в суждениях начала XIX века), но остаются тесно переплетены с эмоциями. Взять dark [темный], прилагательное, описывающее миссис Торнтон в «Севере и Юге»: в этом слове есть ощущение оскорбленных принципов и индивидуальной жесткости, и даже некоторой некрасивости и внезапного взрыва; есть «объективная» сторона (описывающая эмоциональное состояние миссис Торнтон) и «субъективная» (сообщение о чувствах рассказчика). Но иерархия этих разных факторов оставлена без определения, равно как и граница между объективным и субъективным. Именно это смешение этического и эмоционального и составляет реальный «смысл» викторианских прилагательных.

Викторианские прилагательные: меньше этической ясности, но больше эмоциональной силы, меньше точности, больше смысла. «Характернейшим признаком современных душ, современных книг», – пишет Ницше в «Генеалогии морали», является «постыдно обморализировавшаяся манера речи, которою, как слизью, смазываются почти все современные суждения о человеке и вещах»[280]. Слизь… Это, возможно, уже перебор. Но эта «обморализировавшаяся манера речи» определенно является истиной викторианской эпохи. Обморализировавшаяся, больше чем просто моральная: дело не столько в содержании этического кодекса (предсказуемое смешение евангелического христианства, фантазий ancien régime [старого режима] и трудовой этики), сколько в его беспрецедентно вездесущем характере: в том факте, что в викторианском мире все сущее имеет некоторое моральное значение. Не то чтобы большое, но тем не менее всегда наличествующее. То, что факты всегда инкрустированы ценностными суждениями, и делает викторианские прилагательные столь показательными для культуры в целом.

И показательными также в том, что касается поворотной точки в истории современной прозы. До сих пор благодаря ряду мелких и крупных решений (грамматике необратимости, отказу от аллегорического значения, «многословным» поискам точности, принципу реальности, «разрушающему рассуждения», аналитическому уважению к деталям, строгой объективности несобственно-прямой речи) буржуазная проза в целом двигалась в сторону веберовского «расколдовывания мира»: поразительный прорыв в том, что касается точности, разнообразия и последовательности, но прорыв, который больше не может «объяснить нам смысл мира»[281]. Так вот, пожалуйста: викторианские прилагательные только и делают, что говорят о смысле. В их мире все сущее имеет некоторое моральное значение, как я только что отметил, и я особенно подчеркиваю «некоторое» и «моральное». Но акценты можно легко расставить и по-другому: в случае викторианских прилагательных все сущее имеет некоторое моральное значение. У нас может быть более туманное представление о «сущем» – но мы знаем наверняка, какие чувства вызывает встреча с ним. Околдовывание мира началось заново, на самом что ни на есть «молекулярном» уровне.

Почему точность стала важнее смысла, спрашивал я в главе «Серьезный век». Теперь мы должны задать обратный вопрос: почему смысл стал важнее точности? И что происходит, когда это случилось?

7. Ключевые слова VI: «earnest»