Буржуа: между историей и литературой

Прилагательные как носители викторианских ценностей. Но среди них было одно, которое не осталось незамеченным. «Доктору Арнольду и его поклонникам, – писал Edinburgh Review в 1858 году в рецензии на роман Рагби „Школьные дни Тома Брауна“ (1857), – мы обязаны заменой словом earnest [серьезный] его предшественника serious [серьезный]». «Замена» – слишком сильное выражение для того, что на самом деле произошло, но, без сомнения, расстояние между двумя этими словами драматическим образом сократилось в середине столетия[282]. Ясно, что викторианцы находили в earnest нечто, что они считали важным и чего не хватало слову serious. Но что это было? Магомет «был один из тех, кто бывает только серьезным [in earnest]», писал Карлейль в «Героях, почитании героев и героическом в истории», один из тех, «кому природа назначила быть искренним…»[283]. Искренность – вот ключевое слово. Не то чтобы слово serious подразумевало неискренность, но в нем главное – реальные последствия чьих-то поступков – «определенная цель… которую преследуют неустанно» Шлегеля – и поэтому искренность здесь неважна. Для earnest, с другой стороны, объективные результаты действия не столь важны, как дух, который царит, да и «действие» в данном случае тоже не самое подходящее слово, потому что, если seriousness и в самом деле ориентирована на действие и является временной (серьезным, как в serious, становятся, чтобы что-то сделать), earnest указывает на более постоянное качество: на то, чем кто-то является, а не на то, чем ему случилось в данный момент заниматься. Магомет Карлейля in earnest [серьезен] всегда.

Два почти что синонимических термина, один из которых несет в себе моральный компонент, отсутствующий в другом. Вынужденные делить одно и то же узкое семантическое пространство, earnest и serious усилили свое различие, создав антитезу, существующую, насколько мне известно, только в английском языке[284], в результате которой serious утратило свою нейтральность и стало «плохим»[285]. Но если слово serious могло быть отправлено в своего рода языковое чистилище, объективная seriousness современной жизни – надежность, уважение к фактам, профессионализм, ясность, пунктуальность – остались, конечно, востребованными точно так же, как и раньше, и именно тут earnest и сотворило свое маленькое семантическое чудо: сохранив фундаментальную тональность буржуазного существования, в основном в наречном выражении in earnest, и при этом наделив ее сентиментально-этическим смыслом. Это та же самая семантическая сверхдетерминация, что и у других викторианских прилагательных, но уже применительно к главному аспекту современного общества. Неудивительно, что earnest стало шибболетом викторианской Британии.

Викторианская Британия… В целом это понятие прошло через две крупные стадии развития, каждая из которых длилась по полвека. Первая была в основном озабочена – если снова процитировать замечательную инвективу Ницше – «моралистической изолганностью» викторианцев; вторая – структурами власти в обществе. Две книги Стивена Маркуса выделяются как вехи двух этих интерпретационных подходов: «Другие викторианцы» в 1966 году, книга, блестяще осудившая викторианское лицемерие, и «Энгельс, Манчестер и рабочий класс» 1974 года, книга, положившая начало новой парадигме, в которой категория викторианского перестала быть такой уж очевидной и где сам термин «викторианский», так ярко выделявшийся в начале столетия, от «Выдающихся викторианцев» до «Викторианского склада ума», «Викторианских городов», «Викторианского народа» и собственно «Других викторианцев», заменялся на «класс», «полицию», «политику тела», «индустриальную реформацию», «политическую историю» или «телесную экономику». Викторианское не исчезло совсем, но явно потеряло свою концептуальную ценность, сохранившись только в качестве хронологического ярлыка для капитализма середины столетия или власти, если говорить шире.