Буржуа: между историей и литературой

But on her forehead sits a fire:
She sets her forward countenance
And leaps into the future chance,
Submitting all things to desire.

Half-grown as yet, a child, and vain —

She cannot fight the fear of death.
What is she, cut from love and faith,
But some wild Pallas from the brain

Of Demons? Fiery-hot to burst

All barriers in her onward race
For power. Let her know her place;
She is the second, not the first.

Во лбу огонь несет оно,

Хватается за шансы вмиг,
Себе все подчинив мечты:
Оно решимости полно.

Оно сродни и малышку:

Не может смерти страх умерить,
Не может ни любить, ни верить —
Паллада в Демона мозгу,

Что сильно одолеть желает

Преграды на пути ко власти;
Ее на место ставьте чаще:
Она не первая – вторая[299].

Знание с большой буквы «З». Но если оно «не может ни любить, ни верить», если оно «лишено», как выражался директор школы Томас Арнольд, «великого и хорошего», тогда «оно» становится «несмышленым» и «диким», тогда как brain [мозг] («Демона» – «дух Мефистофеля» у Арнольда) рифмуется с vain [тщетный]. И в поэме, в которой анжамбеман довольно редок, три анжамбемана подряд[300] настолько запутывают наше понимание синтаксиса, что презрительно-аристократическое «Ее на место ставьте чаще» вызывает вздох метрического облегчения. А затем, конечно, следует: «Она не первая – вторая». Мелкое различие? «Огромная разница в том, ставим ли мы истину на первое место или на второе», как гласил девиз, взятый в качестве эпиграфа к «О компромиссе» Джона Морли (1874). Первое место означает автономию, второе – подчинение.

…She is the second, not the first.
A higher hand must make her mild,
If all be not in vain; and guide
Her footsteps, moving side by side
With wisdom, like the younger child:

For she is earthly of the mind,

But Wisdom heavenly of the soul.

Она не первая – вторая.

Здесь высшая рука какая
Должна вести его так тонко
Как несмышленого ребенка,
Бок о бок с мудростью шагая.

Земного много в Знанье нашем,

А в Мудрости – небес огня[301].

Высшая рука. Бедное знание. Когда его не принуждают быть «полезным», ему приходится быть хорошим. Его единственное утешение: у красоты дела обстоят еще хуже. На 20 000 слов In Memoriam beauty [красота] встречается дважды. Один раз в отрывке, который мы только что цитировали, где в качестве атрибута знания («Who shall rail / Against her beauty?») она сама оказывается пристегнута к небесной мудрости. Второй раз она появляется в следующем отрывке:

My own dim life should teach me this,
That life shall live for evermore,
Else earth is darkness at the core,
And dust and ashes all that is;
This round of green, this orb of flame,
Fantastic beauty; such as lurks

In some wild Poet, when he works

Without a conscience or an aim

Пусть призрачная жизнь моя

Докажет мне, что жизнь продлится,
Пока земля не охладится
И пеплом с пылью станет вся.

Зеленый шар – планета света

Неимовернейшей красы,
похожая на миражи
У сумасшедшего Поэта[302].

Неимовернейшая [fantastic] краса. Но для Теннисона это прилагательное – не сегодняшнее эйфорическое определение, оно как «неимовернейшая Вера» в «Путешествии Пилигрима»: она означает нечто обманчивое, эфемерное, опасное, что-то вроде «миража», который lurks [блеснет] у «сумасшедшего поэта» (как Паллада в станце CXIV), работающего without a conscience [без сознания]. Этот поэт должен быть героем следующей станцы, на которую Теннисона, по свидетельству его собственного сына, вдохновил клич «Искусство для искусства»: