Буржуа: между историей и литературой

 Art for Art’s sake! Hail, truest Lord of Hell!
 Hail Genius, Master of the Moral Will!
 ‘The filthiest of all paintings painted well
 Is mightier than the purer painted ill! ’

 Искусство для искусства?! Эй ты, Гений,

 Владыка тьмы и Мастер беспредела!
 Холст мерзкий, созданный отменно,
 Мощнее доброго, что создан неумело…[303]

1850-е, годы, когда «Цветы зла» и «Госпожа Бовари» заявляют о возникновении этого автономного литературного поля, в котором «прекрасное может не быть добрым и даже что оно прекрасно именно потому, что не добро»[304]; так что, в самом деле, холст мерзкий по содержанию, если написан отменно, оказывается мощнее, чем чистая, но плохо написанная картина. «Олимпия» и «Странствующий рыцарь» – мы снова к ним вернулись. И то, что верно для искусства, продолжает Вебер, верно также и для науки, где «истинное может не быть прекрасным и что нечто истинно лишь постольку, поскольку оно не прекрасно, не священно и не добро»[305]. Истинно, хотя не прекрасно, не священно, не добро: более чем какое-то специфическое содержание, именно радикальное разделение интеллектуальных сфер определяет то новое, что есть в буржуазной культуре, и делает «Науку как профессию и призвание» своим великим манифестом. Наука и искусство не должны быть ни «полезными», ни «мудрыми», они должны только следовать своей внутренней логике. Автономия. Но именно против автономии и был написан викторианский манифест.

9. Проза VI: туман

«До сих пор я главным образом настаивал на красоте», – пишет Мэтью Арнольд, открывая второй раздел «Культуры и анархии» (1869)[306]. Так ли это? Верно, слово «красота» встречается 17 раз на всего лишь дюжине страниц, но «совершенство» (perfection) встречается целых 105 раз, а «культура» – 152. Еще важнее, что арнольдовской «красоте» не позволяется быть просто красотой; всякий раз, когда она упоминается, ее всегда сопровождает этическое дополнение: «божественная красота», «мудрость и красота», «красота и достоинство человеческой природы», «идея красоты и человеческой природы, совершенной во всех своих сторонах» (дважды), «идея красоты, гармонии и идеального совершенства человека» (также дважды), кроме того, есть семь легких вариаций на тему красоты и прелести (sweetness).

Красота морализируется. In Memoriam. Но это еще не все. «До сих пор я главным образом настаивал на красоте или прелести», продолжает Арнольд: красота, то есть прелесть. Прелесть? «…главным образом на красоте или прелести, как характере совершенства…». Красота или прелесть, прелесть или совершенство. Матрешки внутри матрешек – «делая прелесть и свет характером совершенства, культура по духу сродни поэзии…»[307] – и еще матрешки – «подобно религии, еще одному устремлению к совершенству…»[308]. И так пока мы не доберемся до Матрешки всех Матрешек: «…потому что, подобно религии – еще одному устремлению к совершенству, – она свидетельствует о том, что <…> тот, кто трудится ради прелести и света, трудится ради победы разума и Божьей воли»[309].

Туман.