Буржуа: между историей и литературой

И так возникло это общение, которое может и не привести к предотвращению всех будущих столкновений во мнениях и поступках, но которое, когда представился случай, как бы то ни было позволило бы хозяину и рабочему смотреть друг на друга с гораздо большей ясностью и симпатией и относиться друг к другу гораздо терпимее и добрее[271].

Хотя возможно… как бы то ни было позволило бы <…> с большей ясностью <…> терпимее… Нелегко установить, что именно делают «влияние» и «общение». «Хозяин» и «работник» – по-прежнему хозяин и работник, и их «будущие столкновения» по-прежнему вполне возможны; единственная разница – эти наречные обороты «как бы то ни было», «с большей ясностью», «терпимее и добрее» – которые покрывают патиной добродетели жестокую реальность общественных отношений. Так что Рэймонд Уильямс был прав, когда отвергал эпилог романа Гаскелл как «то, что мы теперь называем „улучшением человеческих отношений в индустрии“»[272]; но если это верно, следует также отметить, как плохо работает это идеологическое разрешение конфликта. Какая извилистая глагольная конструкция: повествовательное прошедшее время (и так возникло) – отрицательное будущее (может и не привести) – прошедшее время, подвешенное между изъявительным наклонением и условным (когда представился случай) – и второе, вдвойне сомневающееся, сослагательное (как бы то ни было позволило бы хозяину). Мы достигли идеологического «тезиса» романа, а предложение не может выбрать между настроением реальности и чистой возможности. В еще одном пассаже о силе влияния мы читаем: «Однажды столкнувшись лицом к лицу с индивидом из масс вокруг него и (заметьте) вне характера хозяина и работника, в первую очередь, все они начали признавать, что „у нас у всех одно человеческое сердце“»[273]. Здесь, удивительным образом, язык еще более «закрученный»: предложение начинается в третьем лице единственного числа («из масс вокруг него), затем происходит переход к императиву второго лица (заметьте), по-видимому, весьма неуклюже обращенному к читателю, затем появляется третье лицо множественного числа (все они начали), а в конце одинокий вордсвортовский деревенский попрошайка превращается в коллективную общность индустриальной Англии (у нас у всех). Слова прямо-таки отказываются подчиняться политике Гаскелл: если предыдущее предложение не могло выбрать между реальным и возможным, это даже не в состоянии решить, какое у него подлежащее, при этом его тон бесцельно блуждает между сообщением, заповедью и сентиментальностью.

«Воображаемое разрешение реальных противоречий» – знаменитая формула идеологии у Альтюссера; но эти неуклюжие периоды, полные какофонии, – противоположность разрешения. И все-таки «Север и Юг» считается самым умным индустриальным романом, и влияние – настоящий центр его притяжения: таким образом, его неспособность наделить его интеллигибельным смыслом – знак более обширной проблемы, вызванной невозможностью представить, как «духовная и нравственная гегемония», если воспользоваться еще одним выражением Грамши[274], может конкретно осуществиться в новом индустриальном обществе. В следующем разделе мы уменьшим масштаб нашего анализа и поищем «невидимые средства» его распространения на действительно «молекулярном» уровне.

6. Проза V: викторианские прилагательные

Для книги, болезненно зацикленной на практической жизни, бестселлер Сэмюэля Смайлза «Самопомощь» (1859) имеет странную фиксацию на прилагательных. Неудача, читаем мы в предисловии, – «лучшая дисциплина настоящего работника, потому что она стимулирует его возобновленные усилия, взывает к его лучшим способностям…»[275]. Такое впечатление, что Смайлз не может подумать о существительном, чтобы сразу не приклеить к нему определение: терпеливая цель, сосредоточенная работа, непоколебимая честность, солидная репутация, усердная рука, энергичные работники, сильный практичный человек, неослабное упорство, мужественное английское обучение, мягкое принуждение…