Буржуа: между историей и литературой

где бы было столь велико расстояние между бедными и богатыми или где барьеры между ними были бы столь трудно преодолимыми. Разделение на разные классы и вытекающее отсюда игнорирование привычек и положения друг друга в этом месте приобрело гораздо более завершенную форму, чем в любой из других старых стран Европы или в сельскохозяйственных районах нашего королевства. Между владельцем хлопкопрядильной фабрики и его работниками личного общения куда меньше <…> чем между герцогом Веллингтоном и самым скромным работником в его поместье[262].

Личное общение. «Даже самый гордый и независимый человек, – говорит героиня „Севера и юга“ Маргарет Хейл владельцу мануфактуры Торнтону, – зависит от тех, кто его окружает, в том, что касается неуловимого влияния на его характер»[263]. В своем исследовании этого романа Кэтрин Галлахэр выбрала именно этот отрывок, чтобы поразмышлять о «влиянии» как символическом центре, вокруг которого строится книга[264]. Интересное слово influence [влияние]: родом из астрологии, где оно используется для обозначения власти звезд над человеческими событиями, в конце XVIII века оно приобретает более общее значение «способности производить эффекты незаметными или невидимыми средствами, без использования материальной силы или формального авторитета» (OED). Отсутствие силы и формального авторитета отличает его от «власти» [power] в строгом смысле слова, для которой обе эти черты играют существенное значение, и приближает его к «гегемонии» у Грамши – к форме господства, при которой решающую роль играют «незаметные или невидимые средства» («молекулярный переход», упоминаемый в записи о «Гегемонии и демократии» в «Тюремных тетрадях»)[265].

Влияние как гегемония (ее аспект). Но что конкретно могут означать «незаметные средства» и «молекулярный переход» в таком месте, как Манчестер? «В деревне или маленьком торговом городе», пишет Аза Бриггс, «влияние» может основываться на «личном контакте» и на прочно установившейся «власти религии»; но по мере роста городов и «все более четкого деления на районы, где жил средний класс, и районы, где жили рабочие», его эффективность была фатально подорвана[266]. В городе вроде Манчестера были газеты, которые могли «фабриковать» (метафора Бриггс) всевозможные «мнения», но, по сравнению с силой личного контакта, мнения оставались поверхностными и неустойчивыми[267]. И поэтому в попытке воссоздать пространство для «влияния» «Север и Юг» обращает вспять эту историческую тенденцию: роман открывается рядом эпизодов, в которых на первый план выводятся различные «мнения» – о промышленности и сельском хозяйстве, классической культуре и полезных знаниях, господах и людях, но они оказываются неспособными предотвратить социальный кризис; и тогда после поразительной сцены, в которой в остальном тихая героиня рвет газету в клочки зубами[268], роман обращается к старой стратегии «личного контакта» как к единственно возможному решению индустриальной «проблемы». Триангулярному контакту, если быть точными: между промышленником Торнтоном и Маргарет Хейл («культурной буржуазией», которая является в романе медиатором), между Маргарет и (бывшим) членом профсоюза Хиггинсом и, наконец, для восстановления «личного общения между владельцем хлопкопрядильной фабрики и его рабочими», упомянутого у Паркинсона, – между Торнтоном и Хиггинсом. «Никакой институт, сколь угодно мудрый… не может связать один класс с другим так, как они должны быть связаны, – заявляет Торнтон ближе к концу романа, – если [они] не установят личный контакт между людьми, принадлежащими к разным классам. Такие отношения есть самое дыхание жизни»[269]. «И вы полагаете, что они могут помешать повторению забастовок?», – без обиняков спрашивает его собеседник. «Больший оптимист мог бы себе это вообразить, – отвечает Торнтон, – но я не оптимист… По моим самым оптимистическим ожиданиям, они могут сделать забастовки не столь ядовитым источником ненависти, каковыми они до сих пор были»[270]. Перестанут быть ядовитым источником ненависти… Вот как рассказчик описывает новое положение дел: