Буржуа: между историей и литературой

Усталый, на ногах, ветер, дождь, тяжелый, ломят, тревога, тревожность, страх, черствый хлеб, малярия, комары, враги… И ради чего? Ради la roba [добра, имущества]. Property [имущество, собственность] – это стандартный перевод Лоуренса, и по-английски лучше сказать не получится[348]. Но roba – слово, которое в романе повсюду, встречается более сотни раз, – обладает эмоциональным значением, отсутствующим у слова «собственность». «Кто будет защищать мое добро после моей смерти? – размышляет Джезуальдо, приближаясь к своему концу, – увы тебе, бедное добро!»[349]. Увы тебе, бедное добро? Это звучит почти гротескно, но не povera roba по-итальянски, потому что roba – не абстрактный термин, он означает землю, здания, животных, поля, деревья; а у бедняков – бытовые предметы. Roba можно увидеть, потрогать, понюхать, оно – физическое, часто живое. Это старое понятие, объединяющее нового человека и гордую представительницу знати Рубьеру[350]; но roba старше даже сицилийских латифундий, исходное слово здесь – германское Raub, добыча, награбленное (откуда происходит и итальянское rubare [красть, воровать]). Вспомним Raubtiere – белокурых «бестий» из «Генеалогии морали» Ницше. Это, возможно, слишком для этого слова, но след «капитала, пропитанного кровью и грязью», характерного для марксовского «первоначального накопления», здесь, безусловно, присутствует. Хищническая жизненная сила влечет roba через весь роман, от Рубьеры, которая, «как устрица застряла в своем roba»[351] до Джезуальдо, который «проводил языком по губам, как будто пробовал лакомый кусок, как человек, жадный до roba, каковым он и был»[352]. Это нечто большее, чем «слияние человека и вещи», на которое указывал Ауэрбах применительно к великим описаниям Бальзака; roba – это не вторая кожа, в отличие от одежды госпожи Ваке; это «кровь», которую Джезуальдо видит «растраченной впустую в воде» после того, как рухнул его мост. Roba – это жизнь, это тот избыток энергии, который так или иначе необходим для того, чтобы капитализм наступил в отсталой стране. Roba – это жизнь, но поэтому также, фатальным образом, – смерть: вот откуда возникает иррациональный, всепоглощающий страх потерять его источник. «Убийца!» – кричит парализованная Рубьера сыну-моту, – «Нет! Я не дам ему поглотить мое roba!» Умирающий Джезуальдо желает, чтобы «roba ушло вместе с ним, в том же отчаянии, что и он»[353], disperata come lui. И Маццаро, главный герой рассказа «La roba», когда ему говорят, что пришло время оставить свое roba и подумать о душе, выходит во двор с палкой, хромая, как безумный, «идет, рыдая, забивать своих уток и индеек». «Roba mia, roba mia [добро мое], иди со мной!».

Roba – это не абстрактное имущество; равно как Джезуальдо – не тот «воплощенный капитал», что делал буржуа столь трудно представимым. Они оба – конкретные, живые; вот почему они так запоминаются – и так слабы. Когда Джезуальдо умер и его roba прикарманил «благороднейший» зять, герцог Лейрский, воды старого режима, казалось, навсегда сомкнулись над tipo borghese Верги.

3. Упорство старого режима I: «Кукла»