Буржуа: между историей и литературой

Не возвращаться в Польшу. «Когда мы завезли из далеких краев наши формы жизни, институты и наше видение мира, – пишет Сержиу Буарке де Оланда о другой окраинной современности, – мы стали изгнанниками на своей родной земле»[363]. «Все, чему я научился… не в нашей земле родилось», – вторит Вокульский[364]. «Он вздохнул с облегчением лишь в Сибири», – читаем мы в начале книги[365] – в настоящей ссылке. Вернувшись в Польшу, он тут же отправляется на войну. Вернувшись с войны, вскоре уезжает в Париж, а затем, после краткого пребывания в Варшаве, совершенно исчезает (ходят слухи, что его видели в Москве, Одессе, Индии, Китае, Японии, Америке…) Ссылка – его родная земля. Он возвращается в последний раз, тайно, чтобы взорвать замок Изабеллы и погибнуть под его обломками. «Погиб под обломками феодализма», – лаконично замечает его друг[366].

Буржуа в ссылке. И фактически, когда Вокульский решает продать свое дело «со всеми потрохами», то продает он его архетипическим изгнанникам: евреям, единственным людям, таким же «презираемым и обездоленным, как и ты», – как выражается его друг Шуман, который и сам еврей[367]. И Вокульский это знает: «Во всей стране не было никого, кто способен осуществить и развивать его замыслы, – никого, кроме евреев»[368]. Отчасти, учитывая роль евреев в финансовой сфере в Восточной Европе, этот эпизод указывает на историческую точность Пруса[369]. Но это еще не все. Далее мы читаем: «…[Н]икого кроме евреев – а те выступали во всеоружии кастового нахальства, пронырливости и бессердечия…»[370]. «И его охватило такое отвращение к торговле, коммерческим обществам и всяким прибылям, что он сам себе удивлялся», – заключает Вокульский. Торговля, коммерческие общества и всякие прибыли были жизнью Вокульского, но теперь они превратились в ужас, потому что Шлангбаум и другие евреи – подобно квакеру и владельцу мануфактуры Флетчеру в «Галифаксе» или другим промышленникам первого поколения в английских романах – показывают им, каковы они на самом деле, в чистом виде, иными словами, раскрывают истину буржуазии. Или точнее, истину, с точки зрения Изабеллы Ленцкой. В момент окончательного подчинения старому режиму Вокульский видит Шлангбаума точно таким же, каким его видит Изабелла. Его антисемитизм показывает, что буржуа обратился против самого себя.

Я начал этот раздел с портрета Вокульского как великой буржуазной фигуры; я закончу ее еще одним анализом противоречий, столь же разрушительных, что и соединение несоединимых mastro и don у Верги. Старый мир вносит дисгармонию в жизнь этих новых людей и жестокость – в их смерть: Джезуальдо, которого держит в плену в герцогском замке глумливая свита; Вокульский, похороненный «под обломками феодализма». В следующем разделе мы встретим еще одну вариацию на заданную тему.

4. Упорство старого режима II: «Торквемада»

Среди многофигурных фресок Переса Гальдоса, изображающих Испанию XIX века, тетралогия «Торквемада» (1889–1896) выделяется тем, что все внимание неотступно сосредоточено на центральном персонаже, ростовщике и владельце доходных домов в трущобах, Торквемаде, чью историю мы прослеживаем от «темных делишек» в плебейском Мадриде до финансовых триумфов и союза с аристократией, в результате которых он оказывается «на короткой ноге с самим государством». Но его подъем сопровождается растущим чувством отчуждения от своей сущности: из-за того, что он пообещал своей умирающей подруге Донье Лупе (тоже ростовщице) жениться на одной из сестер Агвила, происходящих из обедневшей аристократической семьи, Торквемада в итоге оказывается под каблуком у своей золовки Крус, которая принуждает его приобрести титул маркиза в комплекте с дворцом и картинной галереей. Вот оно упорство «старого режима»: человек, добившийся всего сам, «вместо того чтобы утверждать свое превосходство, сходится со старым правящим классом»[371]. Но в этой «смычке» нет ничего от стильного симбиоза Джеймса, Шницлера или Пруста; подобно тому, как огрубевшие руки Джезуальдо демонстрируют, что за «доном» скрывается каменщик, древний плебейский аппетит понуждает Торквемаду – за несколько часов до собственной свадьбы – проглотить целую тарелку сырого лука, который «плохо подходил к красивым словам» аристократического события[372]. А в конце книги другое блюдо, его последняя попытка вернуться к корням – «Боже мой, дайте мне тарелку тушеных бобов, ибо пора парню вернуться в народ, к природе, так сказать!»[373] – приводит к страшной диарее и нескончаемой агонии.