Буржуа: между историей и литературой

По гривне с рубля в месяц. При таком невыносимом давлении «национальные деформации» неизбежны. Возьмем утилитаризм. В 1825 году анонимный автор статьи в Westminster Review заявил в «трезвой утилитарной печали», что он был бы «крайне рад, если бы ему сообщили, как всеобщее увлечение литературой и поэзией, поэзией и литературой, благоприятствует хлопкопрядению»[386]. Этот филистерский ультиматум находит почти буквальный отзыв поколение спустя в «Отцах и детях» Тургенева (1862), когда Базаров небрежно бросает с присущей ему развязностью, что «порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта»[387]. Полезнее. Но для Базарова это больше не конкретное, прагматическое понятие «Робинзона Крузо» и викторианцев: это сила изменения – даже разрушения. «Мы действуем в силу того, что мы признаем полезным, – добавляет он позднее в той же сцене, объясняя логику нигилизма. – В теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем»[388].

Полезность как основание нигилизма. В Westminster Review были бы удивлены. И Базаров – это только начало:

[Но] смотри: с одной стороны глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная <…> С другой стороны молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! <…> За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен – да ведь тут арифметика![389]

Да ведь тут арифметика! Бентамовский «подсчет счастья», ведущий к убийству. «А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать», – замечает Раскольников только что восхвалявшему прогресс западнику Лужину («более, так сказать, критики; более деловитости»)[390]. От критики и деловитости к тому, что можно людей резать. Идеи не на своем месте: к России Достоевского замечательная метафора Шварца о несоответствии западных моделей и бразильской реальности применима, возможно, даже больше, чем к оригиналу. У Машаду расхождение между ними оставалось по большей части безобидным: много болтливой безответственности, но без тяжелых последствий. Но в России радикальная, пролетариазированная интеллигенция воспринимает западные идеи слишком серьезно и действительно «доводит их до последствий»:

Роман Якобсон утверждает, что русское слово, обозначающее повседневность – «быт» – в культурном отношении непереводимо на западные языки; согласно Якобсону, только русские из всех европейцев способны бороться с «крепостью быта» и концептуализировать радикальную инаковость обыденности[391].

Обыденность. Для Ауэрбаха она была твердым, не вызывающим сомнений фундаментом реализма XIX века. Здесь это крепость, которую нужно взять штурмом. «Достоевский любил слово „вдруг“, – пишет Виктор Шкловский. – Слово о разорванности жизни. О ее неровных ступеньках»[392]. Поэтика Достоевского требует «создавать исключительные ситуации для провоцирования и испытания философской идеи, – добавляет Бахтин, – <…> точк[и]-кризис[ы] и смен[ы] <…> [когда] все здесь неожиданно, неуместно, несовместимо и недопустимо при обычном, „нормальном“ ходе жизни»[393]. Это ненависть к компромиссу, столь типичная для героев Достоевского[394], отсутствие «нейтральной» зоны в русской культуре, открытое Лотманом и Успенским в их исследовании дуальных культурных моделей[395], кидание из крайности в крайность, описанное на страницах, посвященных русскому роману в «Мимесисе»[396]. Это самая радикальная из всех «национальных деформаций», которые мы видели на этих страницах: жуткая радикализация западных идей, высвобождающая их разрушительный потенциал. Именно немецкая наука Базарова делает его нигилизм столь непреклонным и неуступчивым; английская арифметика порождает самое загадочное преступление в современной литературе. Как будто на наших глазах проходит радикальный эксперимент: поместить буржуазные ценности как можно дальше от их первоначального контекста, уловить в них уникальное сочетание величия и катастрофы. В последующие годы Ибсен в своем «реалистическом» цикле проделал ровно противоположный эксперимент – и пришел к тем же самым выводам.

Глава V Ибсен и дух капитализма

1. Серая зона