Буржуа: между историей и литературой

В первоначальном акте можно было усомниться… Именно так все и начиналось – в серой зоне: незапланированная возможность возникает сама собой – случайный пожар, компаньон, вдруг изъятый из общей картины, анонимные слухи, утерянные бумаги конкурента, вдруг всплывающие в неподходящем месте и в неподходящее время. Случайности. Но случайности, которые происходят так часто и с такими долгосрочными последствиями, что становятся скрытой основой бытия. Каким бы непредсказуемым ни было первоначальное событие, ложь длится годами или даже десятилетиями; она становится «жизнью». Возможно, поэтому здесь нет ключевого слова: точно так же, как некоторые банки слишком велики, чтобы потерпеть крах, серая зона слишком вездесуща, чтобы быть признанной; самое большее, есть каскад метафор – «туман финансов», «непрозрачные данные», «темные пулы», «теневые банки», которые снова указывают на серую зону, не объясняя, что же это такое. И причина этой полуслепоты в том, что серые зоны бросают слишком мрачную тень на ту ценность, которая была оправданием буржуазии перед лицом мира: честность. Честность была для этого класса тем же, чем честь для аристократии; этимологически она даже происходит от чести – и фактически у них есть trait d’union [объединяющая черта], каковой является девичья «честь» (которая одновременно и честь, и честность), игравшая столь важную роль в буржуазной драме XVIII столетия. Честность отличает буржуазию от всех остальных классов: золотое слово купца, прозрачность («Я могу любому показать мои учетные книги»), моральность (банкротство у Манна «как стыд, бесчестие, хуже смерти»). Даже экстравагантный шестисотстраничный опус Макклоски «Буржуазные добродетели», – который приписывает буржуазии смелость, умеренность, рассудительность, справедливость, веру, надежду, любовь… – даже он в основу своей аргументации кладет честность. Есть теория, что честность – это именно буржуазная добродетель, потому что она так хорошо приспособлена к капитализму: рыночные сделки требуют доверия, честность его предоставляет, а рынок – вознаграждает. Честность работает. «От совершения дурных поступков мы беднеем» – теряем деньги – заключает Макклоски, «а делая добро, богатеем».

Совершая дурные поступки, мы беднеем… Ничего такого нет ни в театре Ибсена, ни за его пределами. Вот слова его современника, немецкого банкира, описывающего «не поддающиеся пониманию махинации» финансового капитала:

В банковских кругах царит поразительная, крайне гибкая мораль. Определенные виды манипуляций, которые ни один порядочный Bürger не примет по совести… одобряются этими людьми в качестве ловких, как свидетельство хитроумия. Противоречие между двумя видами морали совершенно неразрешимо[401].

Махинации, манипуляция, бессовестность, гибкая мораль… Серая зона. Внутри нее «неразрешимое противоречие между двумя видами морали»: слова, которые почти дословно вторят гегелевскому определению трагедии. Не это ли так притягивает Ибсена к этой серой зоне? Драматический потенциал конфликта между честным Bürger и занятым махинациями финансистом?

2. «Знаки против знаков»

Занавес поднимается, и перед нами солидный мир: комнаты, заполненные креслами, книжными шкафами, фортепьяно, диванами, письменными столами, каминами; люди движутся спокойно, осторожно, говорят тихими голосами… Солидность. Давняя буржуазная ценность: якорь, сдерживающий непостоянство Фортуны, такой шаткой за своим штурвалом и на волнах, с завязанными глазами, с развевающимися по ветру одеждами… Посмотрите на здания банков, построенные в ибсеновские времена: колонны, урны, балконы, шары, статуи. Тяжеловесность. А затем действие начинает развиваться – и не остается ничего надежного и стабильного, ни одного слова, которое не казалось бы пустым звоном. Люди терзаются. Болеют. Умирают. Это первый всеобщий кризис европейского капитализма: долгая депрессия 1873–1896 годов, за которой двенадцать пьес Ибсена (1877–1899) следуют почти год за годом.