Буржуа: между историей и литературой

Чья-то душа погибла, а тебе идут барыши, где провести черту… какие сделки недозволены? А может быть сам Господь спасает так своих избранников? <…> Кто воспользовался бы своим положением и деньгами лучше, чем намеревался ими воспользоваться он? Кто превзошел бы его в самоуничижении и в возвышении дела Господня?[406]

Это был бы триумф двусмысленности, если бы Элиот на этом остановилась. Но она не смогла. Мелкий мошенник Рафлс знает об этой старой истории, и в результате ряда совпадений это «ожившее прошлое»[407], как это совершенно в духе Ибсена формулирует Элиот, настигает и Булстрода, и ребенка. Приехав в дом к Булстроду, чтобы его шантажировать, Рафлс заболевает; Булстрод зовет врача, получает его распоряжения и следует им, однако позднее позволяет хозяйке ими пренебречь. Он не сам ей это подсказывает, просто не мешает – и Рафлс умирает. «Невозможно доказать, что он чем-то ускорил кончину этого человека»[408], – сообщает рассказчик. «Невозможно доказать», «улик не оказалось». Но нам не нужны улики; мы видели, что он согласился на убийство. Серое стало черным; нечестность привела к пролитию крови. «Натяжка», потому что такое сцепление событий столь малоубедительно, что с трудом верится, что Элиот, с таким уважением относившаяся к причинности, могла такое написать.

Но она написала; а когда великий романист вступает в столь откровенное противоречие со своими принципами, на карту поставлено нечто очень важное. По всей видимости, это идея несправедливости, защищенной покровом законности: Булстрод, виновный, богатый и не понесший никакого ущерба из-за предшествующих событий, представлял для Элиот слишком мрачную картину общества. Заметьте, так вот капитализм и работает: экспроприация и завоевание под видом «улучшения» и «цивилизации» («Кто воспользовался бы своим положением и деньгами лучше…»). Прошлая сила становится теперь правом. Но викторианская культура – даже в своих лучших проявлениях («первая английская книга, написанная для взрослых», – сказала о «Миддлмарче» Вирджиния Вулф) – не может смириться с идеей мира, в котором господствует совершенно законная несправедливость. Это противоречие невыносимо: законность должна стать справедливой или несправедливость – незаконной, так или иначе, форма и сущность должны отвечать друг другу. Если капитализм не может быть все время морально правильным, он должен быть по крайней мере морально четким.

Только не для Ибсена. В «Столпах общества» есть намек на это, когда Берник позволяет своему «живому прошлому» сесть на корабль, который, как он знает, потонет, подобно Булстроду с его хозяйкой. Но затем Ибсен меняет концовку и никогда больше ничего подобного не делает. Он может смотреть на двусмысленность буржуазии, необязательно приводя ее к какой-то развязке; «знаки против знаков», как говорят в «Женщине с моря» (1888): моральные знаки говорят одно, юридические – другое.

Знаки против знаков. Но точно так же, как у Ибсена нет реального конфликта между жертвами и их угнетателями, так и «против» не означает оппозицию в обычном драматическом смысле слова. Это больше похоже на парадокс: законная/несправедливость, нечестная/законность, прилагательное и существительное сталкиваются и крошатся, как мел об доску. Огромный дискомфорт, но никакого действия. Почему Ибсена тянет в серую зону, спрашивал я выше… Вот почему: в ней с абсолютной ясностью раскрывается неразрешимый диссонанс буржуазной жизни. Не конфликт, диссонанс. Кричащий, неприятный – Гедда и ее пистолеты – именно потому, что нет альтернатив. «Дикая утка», пишет теоретик диссонанса, не разрешает противоречия буржуазной морали, но артикулирует его неразрешимую природу[409]. Именно отсюда берется клаустрофобия Ибсена, коробка, в которой все не правы, паралич, если воспользоваться метафорой раннего Джойса, который был одним из его великих поклонников. Это та же тюрьма других заклятых врагов порядка, установившегося после 1848 года: Бодлера, Флобера, Мане, Машаду, Малера. Они только и делают что критикуют буржуазную жизнь, но все, что они видят вокруг, и есть буржуазная жизнь. Hypocrite lecteur – mon semblable – monfrère! [Читатель-лжец, мой брат и мой двойник].

3. Буржуазная проза, капиталистическая поэзия