Буржуа: между историей и литературой

Разоблачения Норы в конце «Кукольного дома» – одна из великих страниц буржуазной культуры, не уступающая словам Канта о Просвещении или Милля о свободе. Весьма показательно, что этот миг должен быть краток. Начиная с «Дикой утки» количество метафор умножается – отсюда так называемый символизм позднего Ибсена – и уже сложно представить себе прозу раннего периода. И на этот раз метафоры – уже не «отжившие понятия» прошлого или иллюзии неопытной молодой девушки, но порождение деятельности самой буржуазии. Два очень похожих отрывка из монологов Берника и Боркмана – двух предпринимателей-финансистов, соответственно открывающих и завершающих цикл – пояснят, что я имею в виду. Вот Берник описывает, что железная дорога даст экономике:

Каким это послужит могучим рычагом для подъема всего нашего общества! Подумайте только, какие лесные угодья станут доступными, какие богатые рудники откроются для разработки. А горные речки с бесчисленными водопадами? Какое широкое поле для фабричной деятельности![416]

Берник взволнован: предложения короткие, восклицательные, с этим «подумайте!», которым пытается разбередить воображение слушателей, тогда как множественное число (лесные угодья, рудники, горные речки) множит результаты на наших глазах. Это пассаж, полный страсти, но по сути своей описательный. А вот Боркман:

Видишь ли там, вдали, ряды скал? <…> Вот оно, мое бесконечное, необъятное царство с неистощимыми богатствами! <…> [Ветер] вдыхает в меня жизнь, словно приносит мне привет от подвластных духов. Я чутьем угадываю эти скованные миллионы, ощущаю присутствие этих рудных жил, которые тянутся ко мне, точно узловатые, разветвляющиеся, манящие руки. Я видел их… они вставали передо мной, как ожившие тени, в ту ночь, когда я стоял с фонарем в руках в кладовой банка… Вы просились на волю, и я пытался освободить вас. Но не справился. Сокровища опять погрузились в бездну. (Простирая руки.) Но я хочу шепнуть вам в этой ночной тишине, что я люблю вас, погребенные заживо в бездне, во мраке, мнимоумершие! Я люблю вас, жаждущие жизни сокровища, со всей вашей блестящей свитой почестей и власти. Люблю, люблю, люблю вас![417]

У Берника мир лесов, рудников и водопадов; у Боркмана – духов, теней и любви. Капитализм дереализовался: «рудники» стали царством, дыханием, жизнью, смертью, аурой, рождением, славой… Проза перенасыщена тропами: привет от подвластных духов, рудные жилы, которые тянутся как манящие руки, сокровища, погрузившиеся в бездну, сокровища, просящиеся на волю… Метафоры – это самый длинный ряд метафор во всем цикле – больше не интерпретируют мир; они стирают, а затем переделывают его, как ночной пожар, который расчищает путь строителю Сольнесу. Созидательное разрушение: серая зона становится соблазнительной. Предпринимателю, пишет Зомбарт, присуща «поэтическая способность вызывать перед глазами других картины увлекающего очарования и пестрого великолепия… Сам он со своею страстью переживает мечту о своем счастливо проведенном до конца, увенчавшемся успехом предприятии»[418].

Переживает мечту… Мечты – не ложь. Но и не истина. Спекуляция, пишет один из ее историков, «сохраняет нечто от своего первоначального философского значения – размышлять или строить теории без твердого фактического основания»[419]. Боркман говорит в том же «пророческом» стиле, что и директор «Компании Южных морей» (одного из первых пузырей современного капитализма)[420]; великое – и слепое – видение умирающего Фауста; вера в то, «что золотой век лежит у человечества не позади, а впереди», которую Гершенкрон считал «сильным лекарством», необходимым для экономического старта.