Буржуа: между историей и литературой

До сих пор я говорил о том, что герои Ибсена «делают» в пьесах. Теперь я хочу обратиться к манере их речи, точнее, к тому, как они используют метафоры. (В конце концов, заглавия первых пяти пьес цикла – «Столпы общества», «Кукольный дом», «Привидения», «Враг народа», «Дикая утка» – это все метафоры.) Возьмем «Столпы общества». Столпы: Берник и его компаньоны, эксплуататоры, которых метафора превращает в благодетелей с помощью семантического сальто, характерного для идеологии. Тогда возникает второе значение: столп – это (бутафорский) «нравственный авторитет»[410], который спас Берника от банкротства в прошлом и который теперь снова ему понадобился ради спасения его инвестиций. И тогда в последних строчках пьесы происходят еще две трансформации: «В эти дни я узнал также, что истинные столпы общества – это вы, женщины!» – говорит Берник. А Лона ему отвечает: «Нет, дух правды и дух свободы – вот столпы общества!»[411]

Одно слово, четыре разных значения. Здесь метафора гибкая: она как уже существующий семантический осадок, который герои могут приспособить для своих целей. В другом месте это более тревожный знак мира, отказывающегося умирать:

Но я готова думать, что и все мы такие выходцы, пастор Мандерс. В нас сказывается не только то, что перешло к нам по наследству от отца с матерью, но дают себя знать и всякие старые отжившие понятия, верования и тому подобное. Все это уже не живет в нас, но все-таки сидит еще так крепко, что от него не отделаться. Стоит мне взять в руки газету, и я уже вижу, как шмыгают между строками эти могильные выходцы. Да, верно, вся страна кишит такими привидениями[412].

Сидит так крепко, что от него не отделаться. Но одна из ибсеновских героинь способна это сделать:

Но весь наш дом был только большой детской. Я была здесь твоей куколкой-женой, как дома у папы была папиной куколкой-дочкой. А дети были уж моими куклами. Мне нравилось, что ты играл и забавлялся со мной, как им нравилось, что я играю и забавляюсь с ними. Вот в чем состоял наш брак, Торвальд[413].

Одна большая детская. Это откровение для Норы. И что делает эту метафору по-настоящему незабываемой, это то, что она вводит совершенно новый стиль. «Тебе не приходит в голову, что это ведь в первый раз мы с тобой, муж с женою, сели поговорить серьезно?» – говорит Нора, переодеваясь из костюма для тарантеллы в повседневную одежду[414]. Серьезный, это важное буржуазное слово; серьезный как беспощадный в этой горькой сцене, но также как трезвый, сосредоточенный, точный. Серьезная Нора берет идолов этического дискурса («долг», «доверие», «счастье», «брак») и сравнивает их с реальным поведением. Она годами ждала, чтобы метафора воплотилась в жизнь: «самая замечательная вещь на свете» (или «величайшее чудо», как это также переводят); теперь мир в лице ее мужа вынудил ее начать «слушаться голоса рассудка»[415]. «Сведем счеты, Торвальд». Что ты такое говоришь, реагирует он; я тебя не понимаю, что это? Что ты имеешь в виду? Что ты такое говоришь?.. И, конечно же, дело не в том, что он не понимает, что она говорит, а в том, что для него язык никогда не должен был быть таким… серьезным. Он никогда не должен был быть прозой.

Теперь читатели книги уже знают, что ее истинный герой – проза. Замысел у нее был иной, просто так получилось, когда я пытался отдать должное достижениям буржуазной культуры. Проза как сугубо буржуазный стиль в самом широком смысле слова; способ бытия в мире, а не простого его репрезентации. Проза как анализ, прежде всего; гегелевская «четкая определенность и ясная понятность» или веберовская «ясность». Проза как… нет, не вдохновение – этот до нелепости незаслуженный дар небес – как труд: тяжелый, движущийся на ощупь, неуверенно («Это непросто сказать, Торвальд»), далекий от совершенства. И проза как рациональная полемика: эмоции Норы, подкрепленные мыслью. Такая у Ибсена идея свободы: стиль, понимающий обманчивость метафор и оставляющий их позади. Женщина, понимающая мужчину и уходящая от него.