Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир

Недавние расчеты всегда полезного экономиста Уильяма Нордхауса вновь показали, что в настоящее время изобретатель получает всего 2,2% экономической выгоды от изобретения: "Лишь незначительная часть социальной отдачи от технологических достижений за период 1948-2001 гг. была получена производителями, что указывает на то, что большая часть выгод от технологических изменений переходит к потребителям, а не достается производителям". Лучше бы изобретатель получал такую низкую долю, иначе экономический рост превратился бы в мрачную историю о том, как корпорация Walt Disney становится все богаче и богаче на своих новинках, не принося никакой выгоды тем из нас, кто не владеет акциями Walt Disney. Этот аргумент - еще один способ увидеть, что современный скачок не мог быть результатом простого захвата вычисляемых перспектив рутинной деятельности. Два процента от всего социального выигрыша от создания сепараторного конденсатора, а затем паровой машины высокого давления - это, конечно, огромная величина. Но большинство изобретений, отмечает Мокир, были "микро", т.е. небольшими усовершенствованиями уже существующих изобретений (мальчик в 1713 г. изобрел самодвижущееся устройство для атмосферного двигателя Ньюкомена), а не революциями в способах ведения бизнеса.

Однако верно то, что в течение десятилетий до 1700 г. эффективные правители Британии теоретически и практически становились все более меркантилистскими, а к концу XVIII в. даже немного свободными торговцами (так считают Экелунд и Толлисон). В конце XVII в. они все больше и больше заботились о национальных прибылях и убытках, а не о том, чтобы обеспечить монопольную прибыль этого человека и посещение церкви этой женщиной. Неудивительно, что параллельно с этим выросла мирская философия под названием "политическая экономия", претендующая на то, чтобы поставить именно национальный, или межнациональный, взгляд над борьбой интересов. Мудрый профессор английского языка Майкл Маккин, о котором шла речь выше, сказал об этом так: меркантилистская претензия на "государственный контроль над экономикой становится понятной как один из этапов длительного процесса, в котором власть изменять небесные законы ... и реформировать окружающую среду предоставляется все более автономным и индивидуализированным". Иными словами, и теоретизированный меркантилизм, и затем тео-ризированный laissez-faire отличаются от того, что было раньше, своей сосредоточенностью на новой идее экономики как отдельной вещи. То, что Маккин описывает как переход от "старой системы знания [самосознательно риторической и христианской], которая различает категории, не признавая их делимости", к новой, организованной в "Антириторике" и "Энциклопедии" "в соответствии с разделенными и разграниченными совокупностями знаний", является тем, что Т.С. Элиот давно назвал "диссоциацией чувств" в конце XVII в. Чувство единой жизни было разделено на частную жизнь, государство, общество, экономику.

Мудрый философ Чарльз Тейлор, цитировавшийся ранее, утверждает, что экономика как объект явного внимания появилась в XVII веке. Историк Джойс Эпплби подробно рассказала о том, как к тому времени, когда Хьюм и Смит взялись за перо, "экономическая жизнь была успешно отделена от общества, которое она обслуживала". "В книге Томаса Муна "Сокровища Англии от внешней торговли" (1621 г.), - пишет Эпплби, - впервые экономические факторы были четко отделены от их социальных и политических связей". А экономист Альберт Хиршман отметил семантический дрейф слов "состояние", "коррупция" и особенно "интерес (интересы)" в сторону экономических вопросов.

Сэр Уильям Темпл в 1672 г. отмечал, что до окончания Тридцатилетней войны "их торговлей была война". Но "после Мюнстерского мира, восстановившего спокойствие христианства в 1648 г., не только Све-ден и Дания, но и Франция и Англия более чем когда-либо прежде заняли мысли и советы своих правительств ... вопросами торговли". Эпопея Вильгельма, затем Анны, а потом и Георгов против французов в XVIII веке должна была начаться всерьез после того, как голландский Вильгельм III научил недисциплинированных англичан иметь государственный долг и хранить его в Английском банке. Другие страны в то время еще больше увлекались военным делом, в первую очередь Пруссия. Вольтер, как говорят, заметил, что у большинства народов есть армия, но в Пруссии у армии есть государство. Тем не менее Темпл был прав, подчеркивая распространение голландского подчинения политики торговле, по крайней мере, в Великобритании, а затем постепенно и в других странах. Как выразился Монтескье в 1748 г., "другие народы заставляли интересы торговли уступать интересам политики; англичане же, напротив, всегда заставляли свои политические интересы уступать интересам торговли "... Ну... не "всегда", но к 1748 г. часто.