Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир

Померанц и Топик не ошибаются, отмечая эксплуатацию, когда, скажем, возросший спрос на шпагат для прессования американской пшеничной соломы привел к тому, что индейцев майя и яки заставили в Юкатане собирать кактус для изготовления шпагата.7 Однако они часто ошибаются, приписывая эксплуатацию (обычно без аргументов) самой инновации, а не докапиталистическим структурам власти, которые позволили тиранам использовать во зло возможность торговать шпагатом, кофе, сахаром или каучуком. Подобное зло, существовавшее ранее (эксплуатировавшееся другими способами до появления злой рыночной возможности), достаточно часто сводилось на нет в таких странах самим капитализмом - если не чем иным, как стремительным ростом мировых реальных доходов на душу населения и той политической властью, которую он приносил простым людям в своем всплеске. И именно британская либеральная буржуазия рано и однозначно поддержала отказ от рабства. Именно американская буржуазия поддержала защиту свободы слова и религии в виде Первой поправки 1789 г., а французская буржуазия - другие свободы, отменяющие на заре старого режима.

К 1800 г. в северо-западной Европе впервые в истории экономики значительная часть общественного мнения, особенно элиты, отказалась от местной зависти и "Как мы всегда это делали" и стала воспринимать творческое накопление и разрушение в экономике так, как это происходило в параллельном мире неэкономических идей. Просвещенные провозгласили: "Долой старые идеи, вводим новые", вопреки интересам носителей старых идей. Всплеск создания школ, а затем и университетов в XVI-XVII веках демократизировал обучение до такой степени, которая не была превзойдена вплоть до XIX века. В то же время предприниматели северо-западной и северной Европы с одинаковой любовью относились к изобретениям и рыночным сделкам. Прочь старые машины, вперед новые. Старые законы ограничивали инновации, новые - разрешали. Историк Питер Ритберген отмечает, что новая культура печатных инструкций, исходящая из элитарной и грамотной культуры, заменила систему "приказов, которые на протяжении веков отдавались устно властями, сохранявшими ту или иную форму". Этот "свод общих правил" стал оффицием (от оффицио - грамотное собрание клерков), стандартизированным для всех частей Франции, на оффициальном языке канцелярии. Произошедшие этические изменения, безусловно, представляли собой прогресс по сравнению с различными предшествующими историческими системами, которые они разрушили или трансформировали, поскольку они привнесли в повседневную жизнь новый утилитаризм правил или новую конституционную политическую экономию. Люди были готовы сменить работу и позволить технологиям развиваться, или, по крайней мере, они считали, что сопротивляться бесполезно. Машиностроение не процветало. Люди перестали завидовать, приписывая богатство того или иного мужчины или бедность той или иной женщины политике или колдовству. Они пришли к тому, что писатель Филип Рот называет "терпимым непониманием цивилизованным человеком загадки неравенства и несчастья". Или, по крайней мере, они перешли от веры в сугубо личную политику - такую, которая в начале XVII века вызвала сожжение тысяч ведьм на границе Германии и Франции - к разочарованной вере в безличное, в правление "Их", "Бюро", "Правительства", "Невидимой руки" или "Так уж заведено". Как сказал Александр Поуп в 1733-1734 годах, к тому времени это уже стало общим местом: "Так Бог и природа связали общий каркас, / И велели самолюбию и обществу быть одним и тем же".

Принятие творческого накопления и разрушения, как выяснилось, давало почти гарантию того, что почти все лодки поднимутся на волне инноваций. Для этого даже не нужна была лодка. Люди получали новые профессии, например, продавали компьютеры, и отказывались от старых, таких как кузнечное дело. Результат оказался совершенно непредвиденным, творческим открытием в мировой истории. Я хочу сказать, что решающим фактором этого творческого открытия и связанного с ним творческого разрушения старых идей и старых способов ведения дел было принятие его результатов. В противном случае мы получим реакцию, как это отчасти произошло слева и справа. Слева - это "двойное движение" Карла Поланьи, дезавуирующее заработную плату как рабство. Справа - ностальгия по тому, как это было раньше, когда женщины работали на кухне, а рабочие донашивали свои фуражки за респектабельными классами. То есть и левые, и правые объявляют новые конструкции серпов ужасными. И те, и другие жалуются на процветание буржуазии, поставляющей серпы. И те и другие останавливают прогресс для буржуазии, а вскоре и для бедных.