Бусы из плодов шиповника

– Не понравилось? Плохое вино? – спрашивает он Наташу, удивленно вскинув брови и даже чуть приподнимаясь со своей раскладной табуреточки.

– Нет, нет. Вино очень хорошее! Просто мне уже достаточно. От молодого вина я быстро пьянею. Почем оно у вас?

– Красавицам – литр бесплатно, остальное по рублю, – улыбается старик.

– Мы возьмем три литра, – в ответ ему улыбается Наталья.

Старик встает со своего скрипучего табурета (почему-то кажется, что это скрипят его кости) и, подойдя к своей телеге и проворно забравшись на нее (без всякого скрипа), нацеживает из одной из бочек через шланг в трехлитровую банку красного пенного вина.

Он передает мне банку, а Наталья, когда он оказывается рядом с ней, целует его в щетинистую щеку.

– За такую «плату» и бочки вина не жалко, – говорит старик, отказываясь брать у нее деньги. Уже вдогон нам он кричит: – Если завтра будет время – приходите вечером на огонек! Вряд ли я все продам за один день…

Последнюю фразу он говорит уже тише и как бы самому себе.

– Обязательно придем! – оборачиваясь, кричит Наталья, хотя и знает, что завтра в это же время я буду уже далеко от этих мест.

Под вечер, вернувшись домой после неспешной прогулки по высокому берегу над осенним Днестром, мы, немного продрогшие, на газовой плите в белой эмалированной кастрюле разогрели вино старика и с удовольствием стали пить его из керамических кружек, закусывая тонкими сочными дольками яблок. Как когда-то (и казалось, что очень давно), сидя на бордюре перед Исаакием, в одну из белых питерских ночей… В отличие от которых нынешняя за окном, выходящим в маленький дворовый скверик, была по-южному черна и наполнена уже не страстью, как предыдущие, а нежностью и грустью от предстоящей разлуки.

– Это судьба, что мы встретились, что мы не разминулись, – тихо говорила Наталья, разглядывая отблески света от заоконного фонаря на белой стене. – Я люблю тебя…

И, кажется, я тоже все еще любил ее. Хотя теперь уже мне, как когда-то Наталье, необходимо было как следует разобраться в своих мыслях и чувствах, которые как будто истончились… Что-то изменилось, словно перегорев во мне после Белого моря, когда я так безнадежно долго ждал от Натальи ответа на свои отчаянные письма. Всякий раз с новой надеждой приходя в почтовый день на причал…

«Надо все проверить предстоящей разлукой», – думалось мне, и я, молча гладя Натальины волосы, тоже смотрел на отблески ночного фонаря. «А следующем летом, когда будут каникулы, не поеду на Белое море, – имею право – и прикачу сюда на месяц, а потом, глядишь, и слетаем ко мне домой. А там все и решится». Правда, что именно «все» – я точно не знал.

За всю зиму Наталья так и не выбралась в Питер. Весной ей это тоже не удалось. Ее бесконечные маршруты пролегали мимо Северной столицы.

Один раз, по дороге в Эстонию с очередной группой, при пересадке на другой поезд, в сутолоке вокзала мы встретились с ней, но эта встреча оставила после себя больше горечи, чем радости.

Наталья, казалось, стала еще красивее, но и как-то холоднее в то же время. Как будто это была не она, а уже другая, очень похожая на нее, женщина.

– Приезжай летом! – крикнула она мне уже из тамбура тронувшегося поезда. – У меня в июне отпуск! Буду сидеть дома.

Проводница стала закрывать дверь, и из-за ее спины Наташа послала мне воздушный поцелуй. И я увидел, что она весело улыбается…

* * *

Лето в Могилеве-Подольском было такое же жаркое, как в Питере, когда я уезжал оттуда.

Наталья встретила меня очень радостно. И я почувствовал, как лед сомнений, который держался во мне всю весну, начал таять. «Значит, она по-прежнему любит меня! И я, уже ясно, люблю ее. И все у нас будет хорошо!» – такие мысли пробежали у меня в голове в первую минуту нашей встречи на вокзале, после ее таких искренних слов: «Молодец, что приехал! Я так тебя ждала!»

И теперь это была та, прежняя, «осенняя» Наталья, а не та, почти не знакомая мне холодная женщина, уезжающая в Таллин нынешней весной.

Когда мы перешли в Атаки и вышли на главную улицу поселка, первое значительное сооружение, которое я заметил в ее конце, был небольшой деревянный православный храм, в ограде которого, как я узнал от Наташи, и была похоронена Горчакова.

Перед церковью было довольно обширное незаасфальтированное пространство, по форме напоминающее неправильный четырехугольник, с одной из боковых сторон которого, справа, примостился крашенный желтою краской продуктовый магазин, покоящийся на высоком красного кирпича фундаменте, со множеством больших и мелких выщербин, в нем.

С широкого пятиступенчатого крыльца магазина, с сеткой, заполненной буханками хлеба, спускалась худенькая девочка-цыганка, «похожая на веник». Чтобы сетка не ударяла по ступеням, она наклоняла свой гибкий стан в противоположную от ноши сторону. Ступив на землю, вернее, на прогретый песок площади, она с видимым удовольствием начала взбивать голыми ступнями пыль, поднимающуюся клубами до ее колен и скрывающую на мгновение от нашего взора и сетку, набитую хлебом, и ее смуглые стройные ноги.