Бувар и Пекюше

Он обхватил ее стан одною рукой, а другою, длинной, как у обезьяны, держал ее за колено; веки ее были полузакрыты, лицо еще подернуто судорогой наслаждения. Она улыбалась, лежа на спине. Распахнувшаяся кофта обнажала ее детскую грудь, на которой остались красные пятна от ласк горбуна, белокурые волосы растрепались, и лучи восходящего солнца окутывали обоих тусклым светом.

Бувар, в первое мгновенье, чувствовал себя так, точно ему нанесен удар прямо в сердце. Затем стыд помешал ему сдвинуться с места, мучительные мысли нахлынули на него.

— Так молода! И погибла! Погибла!

Потом он разбудил Пекюше и сразу ему все рассказал.

— Ах! Негодяй!

— Делу не поможешь! Успокойся!

И они долго вздыхали друг перед другом: Бувар, без сюртука, скрестив руки, Пекюше, присев на краю постели, босоногий, в ситцевом колпаке.

Ромиш должен был в тот день уйти, так как окончил работу. Они с ним рассчитались высокомерно, молчаливо.

Но провидение обратилось против них.

Марсель повел их, немного времени спустя, в комнату Виктора и показал спрятанную в глубине комода двадцатифранковую монету. Мальчишка поручил ему разменять ее на мелочь.

Откуда она? Очевидно — украдена! Во время их инженерных экскурсий! Но чтобы ее отдать, нужно знать пострадавшего, и если ее потребуют, то они будут иметь вид сообщников.

Наконец, позвав Виктора, они приказали ему открыть ящик; наполеондора там уже не было. Он прикинулся, будто ничего не понимает.

Однако только что они эту монету видели, а Марсель был не способен лгать. Эта история так его потрясла, что он все утро проносил в кармане письмо для Бувара.

«Милостивый государь!

Опасаясь, что г-н Пекюше нездоров, я прибегаю к Вашей любезности…»

— Чья это подпись?

«Олимпия Дюмушель, урожденная Шарпо».

Она и супруг ее спрашивали, на каких морских купаниях, в Курселе ли, в Лангрюне или в Люкке, собирается самое лучшее общество, наименее шумное, а также каковы пути сообщения, цены в прачечных и пр. и пр.

За такую надоедливость они обозлились на Дюмушеля; затем от усталости погрузились в более тяжкое уныние.

Они перебрали в памяти все свои труды: столько уроков, мер предосторожности, мучений!

— И подумать только, — говорили они, — что мы собирались когда-то сделать из нее учительницу! А из него, недавно, дорожного мастера!

— Ах! Какое разочарование!

— Если она порочна, то не чтение этому виною.

— Я, чтобы сделать его честным человеком, сообщил ему биографию Картуша.

— Быть может, им недоставало семьи, материнских забот.

— Я был для них матерью! — возразил Бувар.

— Увы, — продолжал Пекюше, — существуют натуры, лишенные нравственного чувства, и воспитание тогда бессильно.

— Ах! Уж это мне воспитание!

Так как сироты не знали никакого ремесла, то решено было приискать им места домашних слуг, а затем — с богом на все четыре стороны! Они больше их знать не хотят.

И в тот же день «дядя» и «добрый друг» послали их обедать на кухню.

Но скоро им стало скучно, уму нужна была работа, существованию — цель.

К тому же, разве неудача что-нибудь доказывает? Что не удалось с детьми, то может иметь успех у взрослых. И они затеяли устроить лекции для совершеннолетних.

Нужно было созвать собрание, на котором они изложили бы свои взгляды. Большая зала в гостинице вполне для этого подойдет.

Бельжамб в качестве помощника мэра побоялся себя скомпрометировать, отказал сначала, но потом, сообразив, что ему это может быть выгодно, переменил свое мнение и послал служанку сообщить им об этом.

Бувар в приливе радости расцеловал ее в обе щеки.

Мэр был в отлучке; другой его помощник, Мареско, всецело поглощенный своею конторой, мало мог интересоваться собранием. Итак, оно состоится! Его назначили на следующее воскресенье в три часа дня, о чем возвещено было барабанным боем.

Только накануне подумали они о своих нарядах.

У Пекюше, по счастью, сохранился старый парадный фрак с бархатным воротником, два белых галстука и черные перчатки. Бувар надел синий сюртук, нанковый жилет, касторовые башмаки; и они очень волновались, когда шли деревнею к гостинице «Золотой Крест».

. . . . . . . . . . .

[На этом кончается рукопись Гюстава Флобера.]

Рукописный план Флобера, излагающий конец романа

Собрание

Гостиница «Золотого Креста», две боковые деревянные галереи с выступающим балконом, жилой корпус в глубине, кафе в первом этаже, столовая, бильярдная, двери и окна открыты.

Толпа: именитые граждане, народ.

Бувар: «Прежде всего необходимо обосновать полезность нашего проекта, труды наши дают нам право говорить».

Речь Пекюше, в докторальном тоне.

Глупые меры правительства и администрации, — чересчур много налогов, экономия нужна в двух направлениях: отмена церковного и военного бюджетов.

Его обвиняют в безбожии.

«Напротив; но необходимо религиозное обновление».

Является Фуро и хочет распустить собрание.

Бувар вызывает в аудитории смех, направленный против мэра, напомнив об его дурацких премиях за уничтожение сов. — Возражение.