Бувар и Пекюше

— Да! Несчастье! Она мне досталась от моего отца!

— Незаконного! — прибавил Пекюше, хихикнув.

— А, ты меня оскорбляешь?

— Нет, но я тебе надоел! Я это вижу! Признайся!

И Пекюше охватила ярость, или, вернее, безумие. Бувара тоже. Они оба кричали разом: один — раздраженный голодом, другой — алкоголем.

— Это ад, а не жизнь! Лучше смерть. Прощай.

Пекюше взял подсвечник, повернулся, хлопнул дверью.

Бувар в, потемках с трудом ее открыл, побежал за ним, взобрался на чердак.

Свеча стояла на полу, а Пекюше — на одном из стульев, с веревкой в руке.

Дух подражания увлек Бувара.

— Подожди меня.

И он уже влезал на другой стул, но вдруг остановился.

— Но… мы не составили завещания.

— А ведь верно!

Грудь у них сжалась от тоски. Они подошли к слуховому окну, чтобы подышать.

Воздух был морозный, и много звезд сияло в темном, как чернила, небе.

Белизна снега, покрывавшего землю, растворялась в туманах на горизонте.

Они заметили на уровне земли огоньки, которые, все увеличиваясь, приближались, направляясь в сторону церкви.

Любопытство подтолкнуло их пойти туда.

Служили всенощную. Огоньки оказались фонариками пастухов; несколько прихожан на паперти отряхали свои плащи.

Хрипел змеевик, дымился ладан. Плошки, подвешенные во всю длину нефа, составляли три венца многоцветных огней, а в конце перспективы, по обеим сторонам скинии, гигантские свечи горели красным пламенем. Над головами толпы и шляпками женщин, за певчими, был виден священник в золотом облачении; его резкому голосу вторили низкие голоса запрудивших амвон мужчин, и деревянный свод дрожал на каменных своих карнизах. Стены украшала живопись, изображавшая крестный путь. Посреди хора, перед алтарем, лежал ягненок, подвернув ноги под себя, выпрямив ушки.

От теплого воздуха им стало необыкновенно хорошо, и мысли, только что такие бурные, становились кроткими, как утихающие волны.

Они прослушали Евангелие и Credo[3], следили за движениями священника. Между тем старики, юноши, нищие в лохмотьях, фермерши в высоких чепцах, крепкие парни с белокурыми баками — все молились, погруженные в общую глубокую радость, и видели на соломе в яслях светящееся как солнце тело бога-младенца. Эта вера других людей умиляла Бувара вопреки его рассудку, а Пекюше — несмотря на его жестокосердие.

Воцарилась тишина: все спины согнулись, и при звоне колокольчика ягненок проблеял.

Священник показал святые дары, подняв руки вверх как только мог высоко. Тут зазвучала песнь веселья, зовущая мир к стопам царя ангелов. Бувар и Пекюше невольно стали подтягивать и чувствовали, что в душе у них словно восходит какая-то заря.

IX

Марсель вернулся домой на следующий день в три часа, с позеленевшим лицом, красными глазами, шишкой на лбу, в порванных штанах; от него несло водкой, он был ужасен.

Канун рождества он провел, как всегда, у одного приятеля, в шести милях от дома, близ Икевиля. И заикаясь больше обыкновенного, плача, готовый поколотить себя, он умолял о прощении, как будто совершил тяжкий грех. Господа простили его. Какое-то особое спокойствие располагало их к снисходительности.

Снег внезапно растаял, и они прогуливались по своему саду, вдыхая прохладный воздух, радуясь жизни.

Только ли случай спас их от смерти? Бувар испытывал умиление. Пекюше вспомнил, как первый раз ходил к причастию; и полные признательности к силе, к причине, от которой они зависели, они набрели на мысль заняться душеспасительным чтением.

Евангелие облегчило им душу, ослепило их точно солнце. Они видели перед собой Иисуса, стоящего на горе, с воздетою рукой перед внемлющей ему снизу толпой; или же на берегу озера, в кругу тянущих сети апостолов; затем на ослице, среди возгласов «аллилуия», с развевающимися от колебания пальмовых ветвей волосами; наконец, с упавшей на грудь головой на вершине креста, откуда вечно проливается на мир роса. Более всего их покорили и услаждали нежность к смиренным, защита бедных, возвышение угнетенных. И в книге этой, где открывается небо, нет ничего богословского среди такого множества поучений, ни одного догмата, ни одного требования, кроме чистоты сердца.

Что касается чудес, то их рассудок не был ими озадачен; с детских лет они были с ними знакомы. Возвышенный слог св. Иоанна пленил Пекюше и позволил ему лучше понять «Подражание Иисусу Христу».

Здесь нет уже притч, и цветов, и птиц, но жалобы, самоуглубление души. Бувар был опечален, перелистывая эти страницы, которые словно написаны в туманную погоду, в тиши монастыря, между колокольнею и гробницей. Наша бренная жизнь представлена там в столь плачевном виде, что нужно, забывая ее, обратиться к богу; и оба они, после всех своих разочарований, чувствовали потребность опроститься, что-нибудь полюбить, дать отдых разуму.

Они приступили к Екклезиасту, Исайе, Иеремии.

Но Библия их устрашила своими пророками, рыкающими, как львы, раскатами грома среди туч, всеми этими воплями геенны и богом своим, рассеивающим царства, как ветер — облака.

Они читали Библию по воскресеньям, в час, когда колокол звонил к вечерне.