Бувар и Пекюше

Она перестраивалась; полотна и доски загромождали неф, и весь ее стиль рококо не понравился Бувару, особенно алтарь из красного мрамора с коринфскими колонками.

Чудотворная статуя в нише, слева от хоров, облачена была в платье с блестками. Появился церковный сторож и дал им обоим по свече. Он воткнул их в большой подсвечник для трех свечей над балюстрадою, попросил три франка, поклонился и исчез.

Затем они осмотрели приношения.

Надписи на дощечках свидетельствуют о благодарности верующих. Достопримечательностями являются две крестообразно сложенные шпаги, пожертвованные бывшим студентом Политехнической школы, букеты новобрачных, военные медали, серебряные сердца и в углу, на полу, целый лес костылей.

Из ризницы вышел священник с дароносицей.

Простояв несколько минут у подножия алтаря, он взошел на него по трем ступеням, произнес Oremus, Introitus, Кyrie[4]; стоявший на коленях клирошанин прочитал их, не переводя дыхания.

Молящихся было мало — двенадцать или пятнадцать старух. Слышно было, как они перебирали четки, и раздавался стук молотка о камень. Пекюше, склонившись над своим налоем, вторил возгласам Amen. Во время возношения даров он молил богородицу ниспослать ему постоянную и непоколебимую веру.

Бувар, сидя в кресле рядом с ним, взял у него молитвослов и остановился на литании божьей матери.

«Пречистая, пренепорочная, достохвальная, ласковая, могущественная, милосердная, башня слоновой кости, золотая обитель, врата рассвета».

Эти слова поклонения, эти гиперболы, вознесли его мысли к той, которую возвеличивают в столь многих славословиях.

Он представлял ее себе, какою она изображена в церковной живописи, стоящею на облаках, с херувимами у ног, с младенцем-богом на руках, матерью утешений, в которых нуждаются все скорбящие на земле; идеалом женщины, вознесенной на небо; ибо вышедший из ее лона человек превозносит ее любовь и мечтает лишь о том, чтобы отдохнуть у нее на груди.

После богослужения они прошлись вдоль лавчонок, выстроившихся у стены на площади. Там продавались образа, кропильницы, урны с золотыми разводами, фигурки Иисуса Христа в кокосовых орехах, четки из слоновой кости; и солнце, сверкая на стеклах рам, ослепляло, подчеркивало грубость живописи, безобразие рисунков. Бувар, который у себя дома смотрел на эти вещи с отвращением, отнесся к ним тут снисходительно. Он купил маленькую богородицу из синей массы. Пекюше удовольствовался четками на память.

Торговцы кричали:

— Пожалуйте! Пожалуйте! За пять франков, за три франка, за шестьдесят сантимов, за два су, не отказывайтесь от богородицы!

Оба паломника бродили, ничего не выбирая. Послышались обидные замечания.

— Чего этим птицам надо?

— Они, может быть, турки!

— Скорее протестанты!

Какая-то рослая девка потянула Пекюше за сюртук; старик в очках положил ему на плечо руку; все горланили разом; затем, бросив свои ларьки, торговцы их окружили, приставания и ругань усилились.

Бувар не выдержал больше.

— Оставьте нас в покое, черт вас возьми!

Толпа рассеялась.

Но одна толстая женщина некоторое время шла за ними следом по площади и кричала, что они раскаются.

Вернувшись в гостиницу, они застали в кафе Гутмана. Он по делам своей торговли бывал в этих краях и беседовал с одним из посетителей, который просматривал лежавшие на столе перед ними счета.

Человек этот был в кожаном картузе, в очень широких панталонах, лицо у него было красное, а телосложение стройное, несмотря на седые волосы; вид он имел не то отставного офицера, не то старого актера.

Время от времени у него вырывалось ругательство, а затем, лишь только Гутман произносил, понизив голос, несколько слов, он сразу утихал и переходил к другой бумаге.

Бувар, понаблюдав за ними с четверть часа, подошел к нему.

— Кажется, Барберу?

— Бувар! — воскликнул человек в картузе.

И они обнялись.

Барберу за последние двадцать лет перенес всевозможные превратности судьбы.

Был он редактором газеты, страховым агентом, заведовал садком для устриц.

Наконец, вернувшись к первоначальной своей профессии, стал разъезжать по делам одной фирмы в Бордо, и Гутман пристраивал его вина у духовных лиц.

— Но позвольте, через минуту я буду к вашим услугам.

Он снова взялся за счета и вдруг подскочил на скамейке:

— Как, две тысячи?

— Конечно!

— Ну, это уж черт знает что такое!

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что видел Герамбера сам, — ответил Барберу в бешенстве. — Счет на четыре тысячи! Прошу со мной не шутить!

Торговец ничуть не потерял самообладания.

— Ну что ж; это для вас документ! Что дальше?

Барберу встал, и по лицу его, сначала бледному, а потом фиолетовому, Бувар и Пекюше заключили, что сейчас он задушит Гутмана.

Он снова сел, скрестил руки.

— Вы большой прохвост, согласитесь с этим!

— Не ругайтесь, г-н Барберу, тут есть свидетели… Поосторожнее!

— Я на вас в суд подам!

— Та, та, та!

Затем, застегнув портфель, Гутман приподнял борт своей шляпы.

— Имею честь кланяться!

И он вышел.