Бык

Малинина, сердито поджав губы, вышла из комнаты, а Рогова села к столу, выдвинула ящик, достала ученическую тетрадку, карандаш, посмотрела в потолок и, помусолив карандаш, начала писать что-то. В избе стало тихо, как в погребе. Потом с печи мягко спрыгнул толстый, рыжий кот, бесшумно касаясь лапами пола, подошёл к хозяйке, взобрался на колени ей, и хвост его встал над столом, как свеча.

– Пошёл прочь, – проворчала женщина, но не столкнула кота, а он, замурлыкав, начал гладить мордой её руку.

Вскоре явился плотник Баландин, босой, без шапки, заправив подол рубахи за пояс синих штанов, пришёл, держа в руке аршин, взмахнул им и весело поздоровался:

– Здорово, хозяйка, добрая душа! Вот и я – мерочку снять.

Рогова подняла голову и уверенно сказала:

– Одиннадцать рублей сорок копеек оказалось за ним…

– Однако капитал! – откликнулся плотник. – А не найдётся у тебя стаканчика веселухи?

– Есть.

Рогова сняла кота с колен, посадила на лавку и пошла в угол, к маленькому шкафу на стене.

…Поздно вечером со станции пришли Кашин и Слободской, оба немножко хмельные. Слободской поставил на стол бутылку водки, положил кольцо колбасы и спросил Ковалёва:

– Любаша где? У жены моей, ага! Мать, сестра – спать пошли? Вот и хорошо. Решим дело без бабья, тихо, мирно.

– Продали? – нетерпеливо спросил староста.

– Обязательно, – сказал Кашин. – Эх, самоварчик бы с дороги…

– Сейчас налажу, – охотно согласился Ковалёв, выходя в сени, а Кашин, вполголоса, сказал Слободскому:

– Ты помалкивай, я с ним пошучу, на цифре поиграю. – Слободской молча кивнул головой, ударами ладони в донце бутылки выбивал из неё пробку.

– За сколько? – спросил Ковалёв, возвращаясь.

– А как думаешь?

Староста посмотрел в угол, улыбаясь, сказал осторожно:

– Полсотни.

– Девяносто целковых, – гордо произнёс Слободской.

– Тише! Что орёшь! – грубо предостерёг его Кашин.

– Врёте? – удивлённо воскликнул Ковалёв.

– Эх ты, – качая головой, с укором говорил Кашин Слободскому. – Я ж тебе сказал: придержи язык! Говорить – не работать, торопиться не надо. Пушка! Стреляешь куда не знаешь.

И тенорок его негромко, но горделиво, напористо зазвенел:

– Продали милостиво, ниже цены. Бык это – известный, я про него давно знаю. Испытанный бык, семь лет ему; Бодрягину генералу он попал сдуру, по капризу, от Челищевых. Я после всё это расскажу, я досконально всё знаю, всю историю. Я, брат, в деле не ошибусь! Теперь давайте решим главное. Значит: девяносто. Нам – по три пятёрки – сорок пять, верно? Сверх того, беру себе пятёрку – за корм, за хлопоты, за моё знание – идёт? Остаётся сорок целковых. Гони их, староста, в недоимки! Честно, как в аптечке. И все будут довольны.

– Узнают, – жалостливо сказал Ковалёв.

– Бро-ось! Кто станет узнавать? Бык далеко ушёл, за Волгу. Кончили?

– Опасаюсь я, – умильно сказал Ковалёв, но Кашин торопливо забросал его словами, и староста, пожимая плечами, почёсывая спину о стойку полатей, махнул рукой:

– Ладно.

– Бабам – ни словечка! – строжайше предупредил Кашин, сунув в руку старосты красную и синюю бумажки. – Продали быка за сорок целковых, и конец! Ну-ко, давайте выпьем, – предложил он, разливая водку по чашкам.

– На пропой будут требовать, – сказал Ковалёв, быстро спрятав бумажки в карман штанов.

– Потребуют – дай на ведёрко, – советовал Кашин. – Дашь – спокойнее будет. Казну сорок целковых не утешат. На два ведра попросят, поспорь и на два дай.

Староста взял чашку с водкой и, крестясь, сказал:

– Вот и поминок учителю.

– Помер? – спросил Кашин и как будто немного огорчился. – Ах ты… помер всё-таки! Жаль, любил я поспорить с ним, приятно мне было это. Вот оно как: пожил – помер…

– Ну, и спасибо, – докончил Слободской, нюхая кусок колбасы. – Запах какой хороший.

– Завтра хоронить, – сообщил староста, держа руку в кармане, куда спрятал деньги. – Беспокойно мне. Наш брат, мужик, умрёт, так это – привычно и ничего сомнительного не сыщется, – помер, да и всё. А тут – чужой, да ещё вроде как будто казённый человек.

– Полицейский, – подсказал Слободской. Кашин вынул из кармана коробку папирос «Пушки», одну из них протянул старосте:

– Покури, Яша, городскую; толстая, сытная папироса, вкусная. И не беспокойся: всё обойдётся, как надо. Я, брат, знаю… Я, мил друг, столько знаю, что и сам себе удивляюсь: как, где это во мне помещается? Ей-богу!

Тощая, косоглазая и рябая сестра Ковалёва внесла кипящий самовар, с треском поставила его на стол и сердито сказала:

– Сами угощайтесь…

…Учителя хоронили на другой день поздно вечером. Крышку гроба несли на головах два школьника, а гроб – Локтев, Денежкин, Баландин и вечный батрак, бобыль Самохин, человек лет сорока, лысый и глуховатый. Учитель оказался лёгким, трое шли очень быстро, а Самохин всё время сбивался с ноги, и Локтев сердито учил его:

– Шагай как следует: раз – два, правой – левой, козёл!