Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия

Загадка курчатовского протокола разрешилась много лет спустя. Как я и предполагал, тайным героем, вынесшим протокол из института, оказался не кто иной, как мой бывший шеф, осторожный Хесин. Получив секретный документ для ознакомления, он заперся в кабинете и переписал его от руки, а затем, спрятав под рубашкой, вынес из здания. Хесин передал запись моему отцу, который перепечатал ее на нашей старой пишущей машинке, сжег рукописный оригинал и отвез документ Саше Лунцу, от которого тот попал к Щаранскому, а от него – к Тоту. Обо всем этом я узнал от отца десять лет спустя, когда он приехал в Нью-Йорк. Отец также сказал, что Хесин (он умер в 1985 году в Москве от рака) хотел, чтобы я об этом узнал; этот эпизод он считал своим последним словом в разговоре со мной, который мы вели в Москве перед моим отъездом.

Оглядываясь назад, можно сказать, что наиболее дальновидным в этой истории, конечно же, оказался старый лис Нехемия. В конце концов все получилось, как он хотел. После фиаско с черным списком деятельность «политической» верхушки московских отказников и их сотрудничество с демократическим движением в рамках Хельсинской группы были дискредитированы, а сами отказники перестали быть героями в глазах многих советских евреев. Высококвалифицированные, образованные евреи в академических институтах и «почтовых ящиках» были настолько напуганы, что перестали подавать на выезд, утечка мозгов пошла на спад. Прекратилось разъедающее влияние эмиграции на советскую культурную элиту. И тут же цифры отъезда в Израиль поползли вверх: в 1979 году из СССР выехало рекордное количество евреев. Правда, это были совсем другие евреи – жители провинций, представители неинтеллектуальных профессий. Такая эмиграция увеличивала израильское население, но не подрывала устоев советского режима – приемлемый компромисс для Кремля и Иерусалима.

Много лет спустя Маша Слепак, жена Володи, который провел пять лет в ссылке в Сибири, сказала мне, что Нехемия тайно встречался с представителями Конторы и договорился, что кампания в защиту отказников на Западе будет свернута в обмен на увеличение эмиграции. Вопрос о том, правда ли это, навсегда останется в анналах теории заговоров.

Двойной шок от двуличия израильтян (в лице Нехемии) и глупости американцев (в лице ЦРУ) привел к фундаментальным сдвигам в моем мировосприятии: черно-белая картинка, в которой наша московская деятельность представлялась «передним краем» борьбы объединенной армии добра со злом, сменилась эклектичным панно, сложным уравнением, где каждый в любой момент может оказаться жертвой «более важных» задач, заложником чьих-то бюрократических, политических или персональных интересов. В эти месяцы я стал большим поклонником Джона Ле Карре; его герои – совестливые шпионы, – обычно кончали плохо, запутавшись между персональной этикой и профессиональной лояльностью. История с черным списком отказников затмевала любой вымысел Ле Карре. После нее я раз и навсегда решил: рассчитывать только на себя и на человеческие связи, никогда не полагаться на здравый смысл и пристойное поведение любой госструктуры, пусть даже самой дружественной.

Глава 14. Юрий Анатольевич

После ареста Щаранского в марте 1977 года диссидентские контакты моего отца сошли на нет. С высылкой Боба Тота, Альфреда Френдли и Джорджа Кримски заглохла и моя связь с семьей по корреспондентским каналам. Переписка с Москвой шла теперь по открытой почте, а телефонные разговоры были посвящены исключительно семейным темам. Если не считать допроса в Лефортове и порезанных шин, никаких особо драматических событий, связанных с политикой, с отцом больше не происходило. Судя по всему, считал я, наше семейное досье в Конторе ушло в архив.

Между тем жизнь шла своим чередом. Мы с Валей занимались биохимией в Вейцмановском институте и безуспешно пытались завести ребенка. Моя сестра Ольга в Москве вышла замуж за человека по имени Давид Ошмянский, которого все звали Даник. В ноябре 1976 года у них родилась дочь Катя. Моя бывшая жена Таня тоже вышла замуж, и у Маши вскоре появился младший брат. Таня не мешала контактам Маши с моими родителями, и те много возились с внучкой. Маша росла, зная, что у нее есть два папы – новый и старый. Новый ее воспитывает, а старый живет в заоблачном мире, откуда присылает разноцветные открытки и всякие заграничные диковины, недоступные в убогой советской жизни: игрушки, пластинки и одежду, которой нет ни у кого в классе.

Отец продолжал играть роль семейного патриарха и в какой-то степени составлял для Маши «фигуру отца». По крайней мере, в моей эмоциональной сфере это притупляло чувство вины за то, что я бросил дочь. К тому же меня ни на минуту не покидало иррациональное чувство, что все они, включая двух новых мужей Тани и Ольги, в конце концов переселятся на Запад. Оба мужа являлись евреями и, по словам отца, были в принципе открыты идее эмиграции, хотя их удерживали семейные узы, как и Таню[32]. Главным проводником идеи немедленного отъезда была моя сестра.