Был однажды такой театр (Повести)

— Так. Откладывать некуда. Дело в том, что пять дней тому назад умерла ваша мать.

Геза Торш опустил голову, еще сильнее сжал трость и продолжал:

— Это произошло внезапно. Сердце отказало. На полчаса она пришла в себя, а потом уснула навеки. Ничего нельзя было сделать — так сказали врачи.

Дюла оцепенел. Он не мог ничего сказать, не мог пошевелиться, будто связанный по рукам и ногам. Последнее письмо от матери пришло недели две назад. О болезни в нем не было ни слова. Он собирался написать ей вчера. Вчера, когда она уже была мертва. Отец швырнул ему в лицо страшное известие — это была та же пощечина, только на этот раз Дюла не смог выдержать удара, не сумел сдержать слез и бежать ему было некуда. Сквозь стиснутые зубы вырвалось рыдание.

— Перед смертью она взяла с меня слово, — продолжал Геза Торш, — что я найду вас — моего сына, как она говорила, — и скажу вам: ваша матушка умерла счастливой, потому что ваша жизнь сложилась так удачно. Потому-то я и приехал в Пешт и попросил вас о встрече.

— Расскажите мне все, как было… — Дюла безуспешно пытался взять себя в руки.

— Что тут рассказывать? Похоронили ее. На похороны много народу пришло. Я бы и не подумал, мы ведь с соседями не очень-то…

— Вы держали ее в рабстве! — Дюлу внезапно прорвало.

— Она не любила ходить по гостям, — заявил Геза Торш тоном, не терпящим возражений. — Она любила возиться дома и в саду.

— Неправда. Это ваша жестокость свела ее в могилу.

Отец вскинул голову, подался вперед и сказал еле слышно:

— Ошибаетесь, господин артист. Не моя жестокость свела ее в могилу, а наша. Понимаете? Наша с вами.

Дюла молчал. У него снова перехватило горло.

— Может, по-вашему, вы лучше меня, господин артист? — с холодной иронией поинтересовался налоговый инспектор. — Вы, разумеется, ни в чем не виноваты перед вашей матушкой. Больше того, доставили ей огромную радость, сбежав в тринадцать лет из дому из-за какой-то пощечины…

— Я убежал, потому что…

— Это неважно. Важно, что вы не вернулись обратно.

— Вы запретили мне возвращаться.

— Ну и что с того? Почему вы меня послушались?

— Вы и в письме писали…

— Могли вернуться с этим письмом в руке.

— Я ненавидел вас. Я и теперь вас ненавижу.

— Вместо того, чтобы любить свою мать.

— Ложь. Я любил свою мать.

— И сделали так, чтобы она всю жизнь прожила без сына!

— Вы упрекаете меня?! Это была ваша воля!

— А вы послушались! Послушались, как собака хозяина. Раз вы до сих пор не поняли, я вам скажу. Вы всю жизнь были со мной заодно. В противном случае все сложилось бы иначе. Почему вы не увезли ее от меня? Вы богаты, знамениты. Вы могли себе это позволить.

— Я любил свою мать… — Дюла сжал кулаки.

— И я ее любил. Любил, какой бы у меня ни был отвратительный характер. Любил настолько, насколько мы с вами на это способны, — он указал на себя и на сына.

— Что я мог сделать?

— Что? Я думал, вы догадались. Ведь у вас в распоряжении была целая жизнь. Жизнь, понимаете? А вот в моей жизни за двадцать лет мало что изменилось. Звезду еще одну получил, теперь меня господином офицером величают. А я ведь, знаете, совсем не того хотел. И в мыслях не было инспектором становиться. Так сложилось. Я и сам толком не знал, чего мне надо, да вот занесло в инспектора, и застрял я на всю свою жизнь. Инспектором и помру, выше головы не прыгнешь. Видите — костюм черный, праздничный, казалось бы, чего уж, а приглядишься повнимательнее, так и на нем написано: вот идет налоговый инспектор, господин офицер. А вы, господин артист, пустились в большое плавание и кое-куда приплыли. Вот в чем разница. Понимаете, в чем? А ни в чем. Я такой же прожорливый, как тогда, только жрать стал поменьше с тех пор, как мне брюхо разрезали. А вы, господин артист, и образованный, и знаменитый — куда до вас вашему папаше! Ну и что вы сделали? А ничего! Так и не посмели помериться силами со мною. Когда я в больнице лежал, слабый, что твой цыпленок, — и то не решились меня навестить, а ведь матушка ваша вас просила! Почему не пришли? Гордость не позволила? Черта с два! Бросили свою мать на произвол судьбы.

— Неправда. Неправда, — в отчаянии твердил Дюла. — Все двадцать два года… мы все двадцать два года переписывались за вашей спиной.

— Ах да, переписка! Читал я ваши письма, — трость хрустнула в могучих руках. — Те еще письма!

— Вы читали их?

— Да! После ее смерти. Читал. Все, что вы ей писали, она свободно могла прочитать в газетах. Это-то и нужно было хранить от меня в секрете?

Он медленно поднялся с кресла.

— Только за этим я и приходил. Я выполнил ее волю. Ваша многоуважаемая совесть может быть совершенно спокойна, господин артист. Ваша матушка умерла счастливой. Она была счастлива, что у нее такой сын, как… — он оборвал фразу на полуслове и указал тростью на Дюлу.

— Куда вы пойдете, отец?

— В гостиницу «Континенталь»… если вам интересно. Завтра утром я возвращаюсь в Вашархей.

— Не согласились бы вы поужинать… вместе со мной?

— Нет. Я люблю ужинать в одиночестве.