Был однажды такой театр

Я проснулся ночью от удушающей вони и, мечтая глотнуть свежего воздуха, выбрался со своего места и через узкую дверь тихонько вышел наружу. Над лагерем раскинулся чистый, усыпанный звездами небосвод. Я накинул на плечи пальто, служившее мне одеялом, и решил: до рассвета останусь здесь. Разминая затекшие ноги, я попробовал ходить взад-вперед. Но из этого ничего не вышло: слишком я был измучен. В стороне, в нескольких метрах, белела продолговатая каменная глыба. Я сел на нее и, как мог, запахнул протершиеся, без пуговиц полы пальто. Сидеть тоже было трудно, и я лег навзничь; звездное небо открылось мне во всей своей необъятности. Я лежал неподвижно, чувствуя тяжесть в каждой частице тела, вплоть до мизинца на ноге.

— Любуешься звездами?

Рядом стоял Геза Торда. Зрачки его глаз под очками казались невероятно большими.

— Просто лежу, — ответил я, сохраняя горизонтальное положение.

— Холодные, далекие звезды… Стоит ли из-за них бередить себе сердце?

— Я вышел свежим воздухом подышать.

— Врешь. Ты предавался мечтам, когда я сюда подошел.

Я ничего не ответил. Он поймал меня на лжи. Мне было стыдно.

— Мечтал? — ткнул он меня в плечо.

— Да.

— Как ее имя?

— Вера.

— Жена?

— Нет, но у нас будет ребенок.

— Когда?

— Летом.

— Дети, зачатые в любви, часто бывают красивы.

— Мы назовем его — Андраш.

— Ясно… Словом — большая любовь.

— Да, большая.

— Любовь наперекор эпохе.

— Именно.

— Вечная тема.

— Ты всегда классифицируешь жизнь по темам?

— Нет. Только сейчас, простоты ради. В плену не хватает времени, чтобы по-настоящему углубиться в психологию. Ведь в любой момент тебе могут сказать, что пора возвращаться, и мы ничего не узнаем тогда друг о друге.

Он коротко рассмеялся. Потом горькие морщины на лице у него стали жесткими.

— Я люблю Веру, — вырвалось у меня.

— Хорошо, что предупредил, — отозвался он, и очки его сверкнули тихой иронией.

— Я никогда в таких вещах не признаюсь, — оправдывался я.

— В плену у людей появляются новые привычки. Говорят, у некоторых характер совершенно меняется. Но на это нужно лет пятнадцать-двадцать… Впрочем, сейчас это не важно. Важно, что ты ее любишь. Это очень большое дело. Оно может спасти тебе жизнь. Думаю… или, во всяком случае, на основе того, что услышал, могу считать: твое чувство не зависит от времени и от обстоятельств.

— Я всегда ее буду любить, — признался я.

— Благодарю за доверие. Когда вернешься домой, передай Вере мой самый искренний привет от меня.

Он опять рассмеялся, но гораздо тише, чем в первый раз, хотя ирония в его голосе звучала резче.

— Сейчас ты думаешь, что в этот момент Вера тоже смотрит на звезды! — с беспощадностью следователя разглядывал он меня.

— Нет, совсем не об этом.

— Врешь.

— Не имею такой привычки.

— А я имею. Люблю врать, потому что только таким непрямым путем могу высказать правду.

— Как ты попал в плен? — попробовал я сменить тему.

— Это было в одном гарнизонном госпитале, в пештской области. Я был лейтенантом по санитарной части, администратором госпиталя. В плен попал я один; все врачи, до единого, переоделись в штатское и исчезли.

— А ты? Почему ты не переоделся?

— Мне показалось, это отдает дурным вкусом. Все-таки странно как-то, если в военном госпитале русские не обнаружат ни одного военного.

— Давно ты в плену?

— С рождества.

— У тебя есть жена?

— Вроде бы да. По крайней мере в Дебрецене еще была.

— Почему ты говоришь с такой злостью?

— Чтобы помучить себя. Так я развлекаюсь. Я и сюда вышел сейчас потому, что терпеть не могу спать. Не люблю погружаться в грезы ни в какой форме. Я спокоен, когда могу смотреть в глаза правде. Радостно знать, что дни войны, дни Гитлера сочтены. Это — прекрасная, возвышающая реальность. Стоит ли, отвернувшись от нее, грезить, будто мне всего двадцать пять и я на балу в старой Опере ухаживаю за Анной?

— Расскажи о ней немного.

— Не будем спешить. Времени у нас для этого много. Кто знает, сколько нам здесь еще оставаться. Может быть, всю жизнь, — улыбнулся он, затем с неподражаемой элегантностью вынул из нагрудного кармана кителя сигаретный окурок, закурил и пошел к бараку. Я повернулся на бок, глядя ему вслед. Возле барака он остановился, прислонился к стене. Окурок еще трижды вспыхнул в его пальцах красным мерцающим огоньком.

КОМЕДИЯ

Когда Торда принес разрешение на постановку спектаклей, пленные высыпали из барака. Весть воодушевила всех. Корнель Абаи побежал в северную часть лагеря: он слышал, с утренним транспортом прибыли новые музыканты. Будущие актеры, даже Мангер, чудом не провалившийся на отборе, заговорили о том, что же, собственно, мы будем ставить.

— Пьесу напишет директор, — положил руку мне на плечо Геза Торда.

— Он будет директором? — удивленно, не скрывая разочарования, взглянул на меня Хуго Шелл.

— При условии, что товарищ Кутлицкий сочтет его пригодным для этой роли.

— Это наш политический уполномоченный. Сам из Унгвара, перебежал в Советскую Армию. Он ведает здесь учетом отобранных пленных. Пойдем, — и он потянул меня вдоль стены барака к зданию лагерной конторы.