Был однажды такой театр

Люди мои с первых дней были отравлены сладким ядом сценического дурмана. Они жили словно в гипнозе, забыв прошлое; они совершенно освоились в новом, чужом для них мире.

— Ты считаешь, я буду хорош как английский лейтенант? Может, я бы лучше американца сыграл? — задумчиво спрашивал меня всегда такой флегматичный Мангер. — Что говорить, Гамильтон мне подходит, я чувствую себя естественно в этой роли, вот только американец, мне кажется, должен быть более легковесным да к тому же обладать юмором; боюсь, что Шелл, который как-никак только шпагоглотатель из луна-парка, превратит лейтенанта Брауна в хулигана и шаромыжника. В общем, может, мне с ним поменяться?

— Нет. Из тебя получится великолепный Гамильтон.

— Да, да, но я бы и Брауном был неплохим.

— Верно, Калман, но твой юмор — скорее суховатый, английский.

— Как? По-твоему, у меня нет американского юмора?

Зеленовато-серые глаза Мангера затуманила обида.

— Есть. Определенно у тебя есть американский юмор, — поспешил я со всей убежденностью успокоить его. — У тебя есть еще и французский, и русский юмор, но все-таки я даю тебе роль не Пуассана, не Бородина, а Гамильтона, потому что твоей натуре английский офицер ближе всего.

— Что ж, как знаешь, — возникло на лице Мангера высокомерно-оскорбленное выражение, так свойственное актерам.

Едва Мангер скрылся в пятом бараке, а я занял свое место на белом камне, освещенном розовыми лучами заката, как откуда-то из-под земли возник Хуго Шелл и сообщил: чтобы сыграть американского моряка, ему обязательно нужна жевательная резинка.

— На черта тебе жевательная резинка?

— Я хочу постоянно двигать челюстями. Тогда Браун действительно будет похож на американца. Резинка во рту днем и ночью, в бою и в постели с женщиной, понимаешь?

— Двигай, если считаешь, что это будет смешно. Но ты и так прекрасно можешь изобразить, будто во рту у тебя резинка.

— Ха-ха, милый мой, только дело в том, что я собираюсь время от времени вытаскивать ее изо рта и растягивать.

— Фу, как не стыдно, Хуго? Разве морской офицер так поступает?

— Стыдно? Мы будем играть не для баронов и графов, а для голодранцев военнопленных. Понял, директор? Надо, чтобы зрители, милый мой, покатывались со смеху. Да, да, я буду вытаскивать резинку изо рта, а в конце прилеплю ее Бородину на лоб, чтобы показать, какие мы хорошие союзники.

— Слушай, Хуго, ты во всем лагере не найдешь ни кусочка резинки, а если бы и нашел, все равно таких пошлых трюков я на сцене не потерплю. Тебе тут не балаган.

— Ах, вот как? Тогда пардон. Это — дело другое. Если тут не балаган, то извини. Тогда остается святое искусство. Тогда Хуго Шелл заткнется и примет к сведению, что он не в балагане, а в господской компании.

Я в отчаянии опустился на камень.

— Ну, хорошо. Делай, как сочтешь нужным, но учти, что я не стану тебе искать в лагере жевательную резинку.

— И не ищи. Резинка — вот она, у меня в кармане, — победоносно посмотрел на меня ефрейтор.

— Где ты достал?

— Когда я был без работы, мне пришлось на какое-то время пойти в карманники, — застенчиво улыбнулся Хуго Шелл. — Хочешь одну?

Он ласково сунул мне в руку прямоугольную пластинку жевательной резинки и исчез. Я хотел было развернуть бумажку, но с изумлением обнаружил, что в ладони у меня пусто.

Над сторожевыми вышками пылал алый закат. Я сидел, щурясь в его лучах, смирившись с колючей проволокой, ограждавшей лагерь и мое сердце.

ЮНОЕ СЕРДЦЕ

Когда раздавали ужин, Янчи Палади со своей миской оказался передо мной. Кутлицкий распорядился, чтобы мне тоже выдали алюминиевую посудину. Геза Торда отказался занимать очередь к казану.

— Я не ужинаю сегодня, — заявил он.

— Ну да? — не поверил ему Палади.

— Фасоль я не ем.

— Господи боже!

— В жизни не ел фасоли. И сейчас не стану.

— Но это же самый питательный продукт, о котором можно мечтать в лагере.

— Можешь съесть мою порцию.

Молодой человек бросился целовать Торде руку. Когда подошла его очередь, Торда сделал раздатчику знак, что свою порцию он уступает Палади. Горячее варево из второй разливательной ложки брызнуло молодому актеру на руку, но тот, не особенно огорчившись, тут же слизнул с кожи драгоценную пищу. Он сел рядом со мной.

— Сколько можно будет, столько и съем. Здоровье очень уж быстро слабеет. Если кому что не нравится, пускай мне говорят. Надо же так повезти: Торда от фасоли отказался. Про такое я до сих пор не слыхал даже, — шептал он, словно боясь, что лейтенант, не дай бог, передумает.

— Ешь спокойно. А то у тебя вон даже руки трясутся.

— Вот увидишь, я буду прекрасным офицером русского флота, — уплетал он похлебку. — Обаятельным, милым, храбрым, простым, красивым… Словом, лейтенант Бородин из меня получится идеальный — дитя народа и в то же время истинный князь… Ну, понимаешь, как бы два русских типа вместе: и мужик, и аристократ. В общем, тебе ясно?

— Ясно.

— Ты мною ужасно будешь доволен. И русские тоже. Я хочу отличиться, потому что мне позарез нужно в этом году вернуться домой. Как ты думаешь: если я Бородина этого сыграю так, что русское начальство ахнет, отпустят меня?