Была бы дочь Анастасия

Хлеб к этому времени уже привозят с Елисейска – так обычно. Плюс-минус минут сорок. Три раза в неделю – без сбоя. И сегодня такой случай. Пропущу – с сухарями на выходные останусь. Одному – ладно, и с сухарями перебуду, ну а гости вдруг нагрянут?… Мало ли. Тот же Дима.

В окно, за изморозью, не увидишь: стоит возле магазина хлебовозка, не стоит ли? И ту – за столько вёрст сюда примчалась – под куржаком не разглядишь – как в маскировочном халате.

Обулся и оделся в отцовское: в валенки, в рукавицы меховые, в шапку и в овчинный чёрный полушубок. Из дома вышел. Дверь за собой прикрыл скорее и плотнее, метлу к ней подставил – запер.

Железная щеколда у калитки мелко и ворсисто, плюшево обындевела – манит лизнуть её, учёный я – не соблазняюсь, не пропал детский опыт даром; сама калитка, и ворота, и вереи, и заплот, к ним примыкающий, пухом белёсым обросли – как овощи, которые состарились за зиму в холодном погребе; на полотенцах ворот, как на восковых таблицах, письмо можно написать – палец-то голый тут же отморозишь, а прутом от голика или лыжной палкой, например, запросто; как послание такое вот отправишь только?

Главное, написать, а не отправить. Да всё равно не отвечает. Я – про Молчунью.

Тихо не пойдёшь – рысью. Снег под валенками отрывисто поскрипывает. Прячу нос под рукавицей, а то скоро, и не заметишь как, станет пластмассовым – потом возись с ним – оживляй – и больно ж, отходить-то станет, оживляться.

Бегу.

Дороги ко мне нет. Нет её и от меня, естественно. Чтобы тут на тракторе с грейдерским ножом туда-обратно раз только проехать, тракториста не упросишь – один куражится, другой солярку экономит, третий не в духе пребывает – пусть им, а мне и так ладно, сильно уж если рассержусь, и сам прочищу – метров триста-то, кого тут.

Тропинка. Больше собаки, чем люди, её наплотнили. Узкая. В сторону ногой чуть угадаешь – сразу в снег провалишься по пояс. Не угадываю – стараюсь. Увязал уж тут недавно кто-то, налево и направо заваливался, вижу, и много. Да мы с Димой, кто же ещё, когда машину прогревать ходили среди ночи. Мои соседи не могли – те вкруголя ходят. А ко мне прямую проторили, которая с моей, вот этой, нигде не пересекаются, а под прямым почти углом у ворот моих смыкаются.

На тракт вышел. Бегу. Скольжу, вернее, – до блеску он, тракт, укатан.

Солнце, выпихивая перед собой зарю, будто пыхтя при этом от усилия, оттуда, с чужой стороны, едва вскарабкалось на Камень – остановилось. Смотрю на него, не щурясь: висит, вижу, – отдыхает.

Ялань с домами, горами и полянами и ельник вокруг неё – розовые – как торт кремовый: откусил бы, но рот на него не раззявишь – зубы от стужи раскрошатся – пугаюсь.

КамАЗы. Шесть машин. Старенький МАЗ, седьмым среди них, как приблудный. На небольшом расстоянии друг от друга, как собаки в упряжке, гружённые лесом выше макушки, дармовое будто хапнули удачно, да ещё и с так же полными прицепами, вырулили по очереди из-за поворота, с бывшей Александровской улицы, дома на которой ещё остались, но никто уже в них не живёт. Чадят, как лампы керосиновые с чрезмерно выкрученными фитилями. Гремят чем могут и гудят надсадно, напрягая эхо, и без того уже оглохшее от морозов – побегай-ка в такие. Как мельники в муке – от колёс до стоек – сплошь заснеженные. Огни габаритные едва сквозят красным – и их мукой как будто залепило, как отрубями закидало ли. Меня, вывернув в Городской край, куда и я только что выбрался по своей тропинке, безразлично отогнали – к обочине. Мёрзлый тракт под ними, чувствую ногами, сотрясается. Стою у самого отвала – нанесёт прицеп на меня, и с жизнью, думаю, прощайся. Упаси, Господи. Даже мурашки по спине за пояс брюк осыпались. Отвернулся – лицо волной воздушной обжигает, дышать от неё трудно, ещё ж и выхлопы – слона с ног свалят.

Прошли лесовозы. В конце Городского края, там, где когда-то часовенка входящих и въезжающих в село со стороны Елисейска, чёрная деревом, но светлая о назначившем ей святое дело Господе, радостно встречала и покидающих Ялань благословляла, позёмкой вьющейся уже маячат, за ельником скоро скроются. Копоть снежная, поднятая ими, улеглась, срослась, сроднилась тут же с трактом.

Вышел я на середину дороги. Семеню, будто опаздываю.

Вижу:

Данила Коланж. Бредёт. Бредёт по-настоящему – в целик – не по дороге. Рядом с ней, ей параллельно. Недалеко и от меня. В солдатской шинели. В солдатской же шапке, из-под ушей которой, завязанных под подбородком, торчит огненно-рыжая, как у Фридриха Барбароссы, окрашенная солнцем борода, щёки рдеют, словно у младенца. Изо рта пар, как у Сивки-бурки, валит. Поверх шинели нынче, вместо солдатского ремня, верёвкой опоясан, на спущенном конце которой тянется за Данилой, метрах в двух от него, то выныривая из снега, как гагара, то в нём скрываясь, привязанная берёзовая чурка. Самому Даниле снег почти по пояс – длинноногий, долговыйный, как журавль. Быстро бредёт – как сохатый.

– Здравствуй, – громко говорю Даниле, отняв от лица рукавицу и заслонившись ею тут же, чтобы губы не смёрзлись.