Была бы дочь Анастасия

Не оборачивается в мою сторону Данила, размахивает руками – как вёслами на воде отгребается; подметают снег завернувшиеся полы шинели. В чём, в сапогах Данила, нет ли, не видно.

Отвернул от дороги, погрёб в сторону церковного остова, тоже на солнце подрумяненного.

Смотрю, и там, около остова, весь снег испахан беспорядочно. Если не ребятишками, то им, наверное, Данилой. Рано пахать, похоже, начал, до рассвета – столько уже избороздил.

Долго на него смотреть – глаза слезятся, сомкнул веки, чтобы зрачки отдохнули.

Подумалось про него, про Данилу, словами из Архилоха:

Лис знает много секретов, а ёж один, но самый главный.

Лис – это я, а ёж – Данила.

Данила – к остову церковному, я – в магазин – бегу трусцою.

Очередь в магазине, но не червяком и не в линейку выстроена, а враздробь: каждый помнит, кто за кем занимал, споров не бывает; тех, кто штучно, за бутылочкой, за паперёсами ли, тех без шума пропускают, даже кажется, что с радостью, и продавщица, Наталья, родная сестра Колотуя и тоже, как он, её брат, спиртом, по оценкам его потребителей, говённым приторговывающая, их спокойно отоваривает: торопиться и ей, и людям сейчас некуда – дома, взаперте, насиделись.

Разговор громкий – так как стариков много – докричись до тех, как до пней, с ходу-то, по несколько раз повторяется одно и то же, наизусть можно выучить, до интонации; а интонация в основном чалдонская, родная, и учить её не надо, чуть споткнулся где внезапно, так и выдал себя сразу, заговорил с ней, с этой интонацией: ох чё-то ето сёдни… спотыкатса. Я тут свой – со мной все запросто. Родина.

Одни про Ваню Чуруксаева, слышу, говорят. Что такой он смирный, такой уж, мол, смирный – даже и бесу подчиняется – так, дескать, пьёт-то; руки-ноги отморозил, мол, когда-то, самому теперь только насмерть замёрзнуть. Ваня тут же, в магазине, укутанный в шали, как ребёнок с взрослой головой, сидит на резных деревянных санках со специально приделанной его зятем удобной спинкой, среди пахучих ящиков с туалетным, судя по наклейке, мылом, помалкивает – трезвый. Глаза кроткие, как вода в плёсе, умные. В углу рта папироса. Не дымится. На улице ему прикурит её кто-нибудь. Сестра его, может, которая и привезла его сюда – побыть среди народа. Любой ему, Ване, спичку поднесёт, так же – и выпить.

– Как жизь, Олег Николаевич? – спрашивает Ваня.

– Хорошо, Ваня, – отвечаю; он меня младше.

– Ну и… слава Богу.

– А ты как поживаешь?

– Да так, ничё, вроде нормально.

Другие про Данилу, слышу, толкуют.

Третий день снег чуркой, мол, молотит. Бремно таскат како-то на ужишшэ. Спрашивали, что, мол, за блажь-то у тебя опять такая? Не объяснят. Раз дурачок-то. У умного, мол, в голове, а у дурака – в коробе.

Разговор на цены перевёлся. Даже те, кто слышит плохо, подхватили. Каждого касается. Цены большие и растут всё – недовольны.

Закупится кто, стоит в магазине, не уходит – на улице не пообщаешься.

Плетиков с Винокуром тут же. Взяли на двоих пол-литру; засовывает Винокур бутылку под телогрейку; внимательно Плетиков наблюдает, как тот её прячет. А на днях, слышал, чуть ли не разодрались из-за вездесушшэй собаки Винокура – досадила та чем-то Плетикову. У них такое не впервые. Сегодня ссорятся, завтра мирятся, иначе жить-то будет скучно.

Отстоял я очередь, купил хлеба да консервов рыбных.

Спросил у Кати Голублевой, когда-то похоронившей будто погибшего в Чечне своего единственного сына, и потом его обретшей – живой оказался, только контуженный, которая носит продукты Коланжам, о здоровье Артура Альбертовича. Да неважно, мол, ответила, кто бы покрепче, дескать, помолился – долго на этом свете не задержится.

Домой прибежал. По дому ещё побегал – чтоб разогреться.

Отломил корочку у буханки, которую принёс только что, попробовал – мёрзлая. Стою возле печи, думаю:

Господи, Господи, Господи, Господи.

Сварил суп. Поел. Дров в печку подкинул. Прилёг на диван – уснул.

Проснулся – сумерки.

Вскипятив, попил чаю.

Вышел за ворота.

Подзор крыши моего дома, смотрю, белый от инея – золотится от света фонаря.

На одном из окон луна отразилась – стекло не голое, куржак на нём – и не соскальзывает.

У соседей окна – извёсткой будто замазаны, гипсом ли. Тихо у них – умерли или уснули.

Звук – только из космоса. Да ельник, слышно, как позванивает – не побегать ему – не согреться.

Стою. В это же время года, думаю, но почти две тысячи лет назад, в другом, далёком от Ялани месте, Самый Великий Заключённый, только что покрестивший Бога, вопрошает из темницы: Тот ли Ты?… Как всё в Событии у Бога тесно… Предтеча в темнице и во власянице. А я на воле, в полушубке, и в сомнениях терзаюсь… Тот ли Ты?… Так далеко и так всё рядом, что даже сердце притесняет…

Вернулся домой. Затопил камин, устроился рядом. Прочитал:

«И после сего видел я Четырёх Ангелов, стоящих на Четырёх Углах Земли, чтобы не дул ветер ни на Землю, ни на Море, ни на какое дерево…