Былина о Микуле Буяновиче

Только один, пришедший богатырь, не был в хороводе, а стоял возле стола и глядел куда-то вдаль. Да Яша и просвирня отошли в сторонку и испуганно смотрели на веселый хоровод, который быстро закружился в ураганном буйном танце.

Микула вдруг остановил пляску и закричал:

— У-ух, устал я! И голоден я, ребята! Я пить и есть хочу, ребятушки!

И песня перешла в разноголосый дикий крик:

— Есть! Есть и мы хотим! Пить и есть, есть и пить! Есть! Есть! Есть!

Торопливо все уселись за стол и начали хватать все яства. Хватали, пристально рассматривали, но кушать не могли, потому что хлеб и фрукты, пироги и вина — все было не настоящее, а деревянное или нарисованное на картине.

— Обман! — закричал Васька. — Обман! Нас обманули-и!

— Нас обманули-и! — кричали все и бросились к Микуле и Анисье. — Вы, вы, это затеяли вашу собачью свадьбу!

А Микула закричал на Яшу и просвирню:

— Вы што нам подали? Вы насмехаетесь над нами, а? убью-у!

— Уб-ью-у-у! — как эхо отозвался голос издалека.

— Не кричите, не кричите, не кричите, — тихо умоляла всех Анисья. — Разбудитесь все. Разбудитесь!

И замолчали все, затихли, снова ожидая и смотря на молчаливого и безразличного ко всем богатыря, все еще стоявшего неподвижно и задумчиво глядевшего куда-то вдаль, на запад.

— Идут, идут! Несут вам хлеба! — раздалось под куполом.

Тихо, с испугом подхватили все хором:

— Идут, идут. Несут нам хлеба. Несут нам хлеба.

— Слуша-ай! — донесся голос издалека.

— Иду-у! — сказал богатырь и величаво пошел к выходу.

И водворилась мертвая тишина, во время которой с другой стороны хоромины беззвучно вошел Вавила. Сгибаясь, он нес на спине мешок с угловатой тяжестью. Поставил мешок перед столом и начал раздавать из него желтые кирпичи. Первый подал Микуле.

— Вот извольте-ка, сделайте милость. Оно меня замучило. Ночей не сплю. Спокой свой потерял.

— Камни? — закричал Микула. — А на што нам камни? Мы есть хотим. Хлеба нам давай! Хлеба!

И опять раздались дикие крики:

— Хлеба! Хлеба! Хлеба!

Вавила улыбнулся и продолжал раздавать кирпичи.

— Кушайте-ка на здоровье! А што зачерствело — не посудите. Тыщу лет лежало под землей. Зачерствело! — и подошел ближе к Микуле. — Золото это, ваша честь, золото! Стародавнее, кладом положено, — потом таинственно прибавил: — Кровью предков наших полито. Теперича оно мне без надобности. Потому што как я его выкопал из земли — землица перестала хлебушко родить! — заплакал. — А она, сноха моя, на волю от меня ушла. И мед весь в землю выпустила. Все бочки в погребах рассохлись — медок-то и вылился весь в землю. А золото без меда-то зачерствело. Никак не укусишь. Золото это, ваша честь, золото.

Зашелестел общий испуганный шепот, и все переглядывались между собой.

— Золото это? Золото? Зачерствело и никак не укусишь?

И каждый из гостей стал пробовать кусать желтые камни, и снова закричали все диким хором:

— Камни это, камни! Обманули нас, обманули! Мы голодные! Голодные!

Но опять испуганно замолкли, ожидая, потому что в хоромину вошла Лимпея и внесла на подносе много чарок с медом. Лицо ее улыбалось, губы шевелились, но слова не были слышны.

Увидев ее, встал Микула и, как бы защищая от вошедшей, обнял и прижал к себе Анисью.

— Ты зачем пришла сюда? Ты пришла наш мир похитить? — тихо сказал ей Микула, но увидел, как за аркой снова появилась сестра Дуня вместе с сыном своим, подростком Ванюшкой и глядела в сторону Микулы с жалостливою мольбой в глазах.

— Сыночка моего тебе поручаю! Ванюшку! — сказала Овдотья Петровановна и встала, что-то ожидая, в сторонке от всех.

Но Микула отвернулся от нее, потому что в это время сочным ласковым голосом запела Лимпея:

У меня много накопилось меду пьяного,
У меня много стало полюбовной ласки про всякого.
Я все сидела взаперти у свекра в дремучем лесу,
Я берегла покой моего суженного и несчастного.
А как ты приехал, удалой разбойничек,
Я ушла на волю темной ночью зимнею босая.
И снег был горячий, горячий,
А мед мой крепкий и хмельной, и сладкий.
Выкушай-ка, выкушай, мой разбойничек,
Мой богатырь! Ты на волю меня выманил.

Но никто не прикоснулся к чаркам с брагою.

И сестра Микулы Овдотья Петровановна и Анисья поочередно повторяли почти тоже самое, но тихо и по-своему:

И у меня было много меду пьяного,
И у меня много было полюбовной ласки про всякого.

Вавила же стоял перед гостями, как перед судьями, и покорным голосом говорил: