Былина о Микуле Буяновиче

— Рано! Рано! Спите!.. Посыпайте!

Микула подал знак всему застолью и все хором тихой песней ответили, как эхо:

— Рано… Рано… Спите… Посыпайте.

И подал знак тишины и снова все затихли в ожидании.

А голос из-под купола опять протрубил:

— Волю?.. Дадут волю!.. Как же более! Ждите!

И уже более радостно и громко пропел хор пирующих:

— Волю!.. Дадут волю!.. Как же более? Ждите!

И долго повторяли это все пирующие, изменяя голоса и мотив пения.

— Слуша-ай! — снова прилетело слово издалека.

Звонким, внезапно-радостным голосом отозвалась на этот голос Анисья:

— Слушаю, милый мой! Слушаю, родимый! — и порываясь из за стола сказала: — Это мой ребеночек, незаконнорожденный ищет меня… Я оставила его чужим людям на воспитание. Я хочу найти его. Я хочу к себе вернуть его!

Но Микула удержал ее, стал упрашивать:

— Не уходи от меня: ты теперь моя суженная. Ты жена моя, Богом данная!

— Я жена твоя Богом данная?.. — недоверчив спросила Анисья.

И подтвердил ей хор печальной дружной песнею:

Я жена твоя Богом данная,
Бесприданная да желанная…
Ой, вы милые, вы подруженьки,
Вы, боярыни, гости званые,
Не обидьте меня, молодешеньку,
Бесприютную, сиротешеньку…

— А я тебя доспею лебедью морской царицей и у Гвидона у царя в тереме мы жить будем! — сказал Микула, улыбаясь.

Но Анисья, все еще, не веря, спрашивала у всех:

— В тереме?.. у Гвидона, у царя?..

Отчетливой скороговоркой, точно трепака отплясывая, все ответили:

— У Гвидона, у царя! Тридцать три богатыря!..

— А я тридцать который? — строго спросил Микула, но все испуганно молчали.

— Слуша-ай! — снова донеслось издалека.

— Зовет меня мой мальчик! Зовет меня, родимый! — качаясь, пела Анисья. — С тоски-кручины обо мне он давно умер и в сырую землю схоронен.

— Клад в земле, ребятушки! — невпопад заявил Васька. — Тыщи годов лежит схоронен, запечатан словом черным. Клад!

И опять все хором повторили:

Клад в земле лежит, ребятушки,
Тысячи годов лежит схоронен,
Запечатан словом черным…
Клад. Клад. Клад.

Но Митька, подыгрывая на гармонике, все по своему переиначил:

Клад в закладе, отдан дяде,
Перекладина — судьбе.
Во твоем ли милом взгляде
Потайная ворожба!

Со звонким, радостным смехом, точно жаворонок, защебетала Лизанька Цветочек:

— Дяденьки! Тетаньки! А я, правда, ворожила в тот крещенский вечер — воском на воде. И милому моему вылились цепи. А это неправда! Вот он мой милый, со мною, со мною! У нас будет ребеночек, ребеночек. Хороший, толстенький, тяжеленький. Я его буду нянчить, вот так качать и баюкать и песню напевать.

И она качала на руках и прижимала к сердцу и пела, полная любви и нежности к малютке:

О-о, о-о, бай-бай бай!
Спи, мой милый, посыпай!
Бука-Стука не пугай,
А подай нам каравай…

Все смотрели на Лизаньку с нежностью и радостью, каждый спешил пропеть или рассказать про себя самое веселое и самое радостное.

Захлебываясь счастьем и обращаясь к своей подруге, первым заговорил бледнолицый.

— А што? Помнишь, помнишь? Как у нас с тобою Васенька-то, первачок родился? Вот ты эдакая же дурочка была! — и он встал с места и, приплясывая, похвастал: — А теперича она у меня еще лучше! Поглядите-ка, поглядите-ка: каково нам хорошохонько!

Но широкий перебил его и, подбочениваясь, на манер разудалого разбойника стал рассказывать:

— В кургане братском у лихого атамана, у Степана, клады, братцы мои! Лежали триста годов, никому не давались. И вот они, стало быть, до нашей воли долежались. — он ударил сильною рукою по столу и закричал: — Кто может больше меня унести на закоротках золота? Кто? — и повернулся к своей подруге: — Я тебя могу носить, как лебяжью пушинку на руках. Сила моя, силушка! Не страшен мне с тобой никакой лесной разбойничек. Эх, дружки мои товарищи! Не нагулялся я еще по рекам русским многоводным. Не належался я еще на песках желтых, сыпучих, прибрежных. Не напился я еще до пьяна вина зеленого. Не сполюбил я еще мою лебедь белую, всей кровью сердца моего ненасытного!

А рыжий перебил широкого и, захлебываясь счастьем, начал всех горячо уверять: