Былины

Ай доселева Рязанюшка слободой слыла,
Уж нонче Рязань слывет городом.
А во той во Рязани да во Великои
Уж жил-то был да торговый гость
На имя Микитушка Романович.
Ай живучи Микитушка престарился,
Престарился Микитушка, преставился.
Оставалась у Микиты любима семья,
Любима семья да молода жена;
Оставалось у Микиты да чадо милое,
Чадо милое у Микитушки любимое
На имя Добрынюшка Микитич млад,
Малешенек оставался да все глупешенек,
Уж стал Добрынюшка ровно трех годов.
Прошло времечка тут много, прокатилося,
Уж стал-то Добрыня да семи годов,
Уж стал-то Добрынюшка побегивать,
На улочку он стал да похаживать
Да со малыми ребятами всё поигрывать.
Он стал-то ведь ребят приобиживать:
Которого ребенка хватит за руку,
Которого ребенка да хватит за ногу.
Непомерная игра была да вредная, —
Уж вредил-то много он ребятушек.
Отцы-матери да они жалились
На того на Добрынюшку на Микитича.
Ай он стал Добрынюшка лет двенадцати,
Захотелося Добрыне в поле съездити,
Посмотреть-то нонче широка́ поля,
Посмотреть-то раздольицев широкиих,
Испытать бы нонче да коня доброго,
Посмотреть уж сбруи да лошадинои,
Захотелось посмотреть платьица богатырского.
Надевал он нонче латы богатырские:
«Посмотри-ко ты, матушка родимая,
Нахожу ли я да на богатыря?»
Ой сговорил он матушке родимои:
«Дай-ко мне, матушка, благословленьице
Уж ехать бы мне во чисто поле
Посмотреть-то раздольица широкого,
Посмотреть-то шоломя окатисто».
Говорит ему матушка таково слово:
«Уж ты ой еси, дитя мое рожоное!
Ты малешенек, Добрынюшка, глупешенек
Да неполного ума да пути-разума».
Ай говорил-то Добрыня да во второй након,
Уж падал-то ей да во резвы ноги:
«Уж хочется, матушка, ехать во чисто поле,
Посмотреть-то мне раздолья широкого».
Он уже падал-то нонче во третей након:
«Уж ты дай, матушка, благословленьице
С буйной головы мне до резвых ног».
Заплакала Омельфа да Тимофеевна:
«Не хотелось бы спустить тебя, чадо милое, —
Не знаешь ты ухватки богатырскои,
Не слыхал ты весточки богатырскои,
Не спроведал ты силы богатырскои».
Еще дала ему матушка благословленьице
Да с буйной-то главы да все до резвых ног.
Распростился Добрыня с матушкой,
Он пошел-то на конюшен двор,
Уздал-то, седлал коня доброго,
Подстегивал двенадцать подпруг шелковых,
Тринадцату подпругу через степь лошадиную.
Он брал с собой палицу тяжелую,
Не малу – не велику да сорока пудов;
Он брал копейце беструменское,
Беструменское копьице долгомерное;
Уж брал он сабельку да вострую,
Вострую-то сабельку не кровавленую.
Скакал Добрынюшка на добра коня[…].
Да не видели поездки богатырскои.
Прошла славушка да всё великая
По всем-то землям, по всем городам,
Дошла та славушка до города до Мурома,
До старого казака да Ильи Муромца.
А седучи старо́й он не мог сидеть,
Скочил-то старо́й да на резвы ноги,
Да умом-то своим он ро́змышлял:
«Доселева Рязань да слободой слыла,
Отчего же нонче словет она городом?»
Пошел-то старо́й да одеватися.
Надевал он на себя да платье цветное,
Надевал он на себя кунью шубочку[…],
Опоясочку опоясывал во пятьсот рублей,
Шапочку-курчавочку во пятьсот рублей:
«Да пускай-то бьют, грабят ведь,
Как у старого нонче силы не по-прежнему,
Как у старого догадки не по-прежнему,
Борода-то бела да голова седа».
Как уздал-то, седлал да коня доброго,
Подстегивал двенадцать подпруг шелковых,
Тринадцату тянул через степь лошадиную,
Да не ради басы, да ради крепости,
Уж той прикрепы да богатырскои.
Он скакал старой да на добра коня.
Ай ступал Илья да во стремена,
Во те же во стремена во булатные,
Да садился он на добра коня,
Да поехал-то нонче да по чисту полю,
По тому же по раздольицу по широкому, —
Уж пыль-то была нонче да все столбом валит.
Выезжал он на шоломя на окатисто
Да смотрел он на Рязань да на Великую:
Хорошо-то Рязанюшка да изукрашена,
Красным золотом Рязань да испосажена,
Скатным жемчугом она да вся украшена.
Приезжает во Рязанюшку во Великую,
Играют тут маленьки ребятушка.
Говорил-то старой да таково слово:
«Еще где то вдовиное подворьице,
Еще где живет Омельфа да Тимофеевна?»
Ай говорят-то уж маленьки ребятушка:
«Уж эвоно вдовиное подворьице,
И не мало – не велико, на семи верстах».
Приезжал он к Омельфе да Тимофеевне,
Кричал-то, зычал громким голосом:
«Уж ты ой еси, Омельфа да Тимофеевна!
Уж ты дай мне нонче да такова борца,
Уж на имя Добрынюшку Микитича».
Испугалася нонче да молода вдова:
Приопали да руки белые,
Подломилися да резвы ножечки.
Говорила Омельфа да Тимофеевна:
«Старый казак да Илья Муромец,
Уж милости просим ко мне в гости ведь,
Пить-то у меня да зелена вина,
Пить-то бы нонче да пива сладкого».
Ай он кричал во всю да нонче голову.
Мать сыра земля да потрясалася,
Как околенки у вдовы да поломалися,
Уж питья разналичные да поплескалися,
Стакашки со подносов да покатилися.
Ай поворачивал Илья да коня доброго.
Говорила она стару казаку Илье Муромцу:
«Уж ждать мне гостя, не дождатися,
Уж звать мне гостя, не дозватися.
Ты наедешь моего да чада милого, —
Не моги ты его сказнить, моги помиловать,
Не ослези моёго да всё подворьица».
Не видела поездки да богатырскои,
Только видела: в поле курева стоит,
Курева стоит да дым столбом валит.
Поехал-то старой да по чисту полю
Да выезжал он на шоломя на окатисто,
Разъехался нонче да по чисту полю,
Утешался утехами богатырскими:
А выкидывал палицу тяжелую,
Высоко выкидывал по поднебесью;
Уж востро-то копьице выкидывал,
Единой-то рукой все подхватывал;
Как выкидывал саблю вострую,
Высоко ведь выкидывал по поднебесью,
Да подхватывал единой рукой левою.
Ай Добрынюшка выезжал из чиста поля,
Выезжал-то на шоломя на окатисто.
Захотелося Добрыне да посмотрети ведь
Да во ту же во трубочку во подзорную,
Во подзорную трубочку в одноглядную.
Ай да утешался ведь Добрынюшка,
Забавлялся утехами богатырскими;
А выкидывал он палицу тяжелую,
Высоко выкидывал по поднебесью:
«Уж так же мне бы владать палицей,
Еще так же владать да Ильей Муромцем».
А выкидывал он копьице беструменское:
«Уж так же мне владать да Ильей Муромцем».
Уж тут же было да нонче сабелькой:
«Ай бы мне сабельку окровавити, —
Захотелось мне с Ильей Муромцем поборотися».
Ай поезжал скоренько во чисто поле,
Приезжал он к старому близко-на́близко.
Да не две же тученьки скатилося,
Да не две же горы сдвигалося, —
Ай соезжалися богатыри на коничках, —
Они друг-то друга да не ранили;
Ударили друг друга да палицьми,
Тяжелыми палицьми, сорока пудов, —
Они друг друга да тем не ранили;
Сотыкнулися богатыри да ведь копьями, —
Уж копьица по насадочкам свернулися;
Ай секлись они саблями вострыми —
Только сабельки да пощербалися,
Они друг друга да все не ранили.
Ай скакали богатыри да со добрых коней
Да схватились плотным боем, рукопашкою.
Они день-то боролись да всё до вечера,
Уж красного солнышка все до запада,
А до запада да все до заката.
По колен-то в землю втопталися.
По суду-то было да все по-божьему,
По Добрыниной-то было все по у́части.
Как у старого скользёнула да права ножечка,
Сдала-то у старого да лева ручушка, —
Уж мастер был Добрынюшка боротися,
Он бросил старого да на сыру землю.
Мать сыра земля да потрясалася,
Во озерах вода да сколыбалася,
Дубьё-то нонче да пригибалося,
Вершинка с вершиночкой сплеталася.
А Добрынюшка у Ильи Муромца на добрых грудях.
Уж у старого Добрынюшка спрашиват:
«Уж коего ты города, коей земли?
Да чьего ты отца да родной матушки?»
Говорит-то старой да таково слово:
«Кабы я у тебя был да на белы́х грудях,
Я порол бы у тебя да груди белые,
Я смотрел бы у тебя да ретиво́ сердце».
Ай выспрашиват Добрыня во второ́й након,
Уж выспрашиват Добрыня во трете́й након:
«Уж коего ты города, коей земли?
Да которого ты отца, которой матушки?»
Говорит-то старой да таково слово:
«Кабы был я у тебя на белых грудях,
Я порол бы твои да груди белые,
Досмотрел бы у тебя да ретиво сердце».
А сказался после Илья Муромец:
«Я того же города да Мурома,
Я старой казак да Илья Муромец».
А скакал-то Добрыня на резвы ноги,
Подымал он его да за белы руки,
Говорил старому таково слово:
«Прости ты, батюшко да старо́й казак,
Ты прости меня да во перво́й вины,
Не ослези ты вдовиного подворьица».
Уж тут-то старой да выговаривал:
«Уж ты мастер, Добрынюшка, боротися.
А прошло-то старому нонче времечко:
Не стало ухватки да богатырскои,
Да не стало у меня силы прежние.
Тебя бог простит, да Добрынюшка,
Во первой-то вины я прощу тебя[…].
Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!
Ты малешенек, Добрыня, да глупешенек,
Уж от роду тебе да всё двенадцать лет».
Тут-то богатыри побра́тались,
Побратались они да покрестовались
Да честными крестами да Леванидовыми;
Они клали заповедь великую:
При боях бы нонче, при компаньюшках,
При великом бы нонче да кроволитьице
Не находить-то дружку да ведь на друга.
Скакали-то они на добрых коней
Да поехали богатыри по чисту полю.
Захотелось старому позабавиться,
Говорит он Добрыне таково слово:
«Поправдаемся мы добрым конем».
Добрынюшка бил коня по крутым ребрам, —
Полетел-то у Добрыни добрый конь,
Полетел Добрыня, аки сокол же.
Оглянулся назад Добрынюшка, —
Назади-то старого не видно ведь.
Он кричал-то, зычал да громким голосом:
«Уж ты ой еси, да названый брат!
Уж где ты нонче да оставляешься?»
Старой скричал, зычал громким голосом:
«Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!
Не по-прежнему у меня Сивушка-Бурушко».
Они съехались богатыри, вдруг поехали
Да во ту же во Рязань да во Великую.
Приезжали во Рязанюшку Великую
Да к тому же широку двору.
Ай встречает Добрынина матушка,
Да встречает его, всех от радости,
От великого она да от желания.
Заезжали богатыри на широкий двор,
Разуздали своих коней добрыих,
А скидывали сбрую лошадиную,
Насыпали пшеницы белояровой,
Наливали воды да все медовыи.
Заходили богатыри в светлу светлицу,
Скидывали платьице богатырское.
Нонче ведь богатыри пировать стали.
Прошло время трои суточки, —
Говорит-то старой да таково слово:
«Уж ты ой еси, Добрынюшка названый брат!
Пора мне ехать да во Муром-град».
Распростились богатыри скоро-на́скоро,
Провожали старого да ведь нонеча.
Благодарила его Добрынина матушка:
«Спасибо те, старой казак Илья Муромец!
Ты оставил моего да чада милого».
Провожали ведь старого с широка двора.
Да поехал-то старой скоро-на́скоро.