Былины

Из Волынца-города, из Галича,
Из гой Волынь-земли богатыя,
Из той Корелы из проклятый,
Да не бел кречетушко выпорхивал,
Не бел горносталюшко проскакивал,
Не ясен соколик здесь пролётывал,
Проезжал удалой добрый молодец,
Молодой боярской Дюк Степанович,
Ездил Дюк да ко синю морю,
К синю морю ездил за охотами,
Охотник стрелять был гусей-лебедей
А серых пернатых малых утушек.
Он днем стрелял, ночью стрелы собирал,
Где стрела лежит, дак будто жар горит.
А выстрелял Дюк ровно триста стрел,
А и триста стрел да ровно три стрелы,
Не убил ни гуся и ни лебедя,
Ни серой пернатой малой утушки.
Собирал он стрелочки в одно место,
Нашел-то Дюк да ровно триста стрел,
Не мог найти он ровно трех-то стрел.
Отошел-то Дюк, а сам дивуется:
«Всем тремстам стрелам да цену ведаю
А и трем стрелам цены не ведаю.
Которые стрелки потерялися».
А точёны стрелки на двенадцать гран,
Да точёны стрелки позолочены,
Перены были перьями сиза орла,
Не тот орел, кой по полям летат,
А тот орел, кой по морям летат,
Летал орел да за синим морем,
Детей выводит на синим мори,
На белом Латыре на камени.
Ехали гости корабельщики,
Нашли три перышка орлиные,
Приносили Дюку перышки во даровях.
Садился Дюк да на добра коня,
Поехал Дюк да в свою сторону.
Он ехал путем-дорожкою широкою,
Настиг тридцать калик да со каликою,
Кричит он, вопит зычным голосом:
«Али воры вы, али-разбойники,
Али вы ночные подорожники,
Али вы церковные грабители?»
Говоря калики перехожие:
«Молодой ты, боярской Дюк Степанович!
Мы не воры идем, да не разбойники,
А и мы не ночные подорожники,
Да мы не церковные грабители.
Идем мы, калики перехожие,
Идем, калики, мы из Киева,
Идем мы, калики, в славный Галич-град,
Во ту Индерию широкую».
Говорит-то Дюк да таково слово:
«Ай вы, ай, калики перехожие!
Скажите вы да мне поведайте:
А много ли от Галича до Киева да расстояньица?»
Говоря калики перехожие:
«Молодой ты, боярской. Дюк Степанович!
А от Киева до Галича да расстояньица:
Пешо идти будё на целый год,
А конем-то ехать на три месяца,
Чтобы кони были переменные,
А прямой дорожкой, дак проезду нет.
На прямой дорожке три заставушки:
Первая заставушка - Горынь-змея,
Горынь-змея да змея
Змея лютая, змея пещерская.
Другая заставушка великая -
Стоит-то стадушко лютых грачёв,
По-русски назвать дак черных воронов.
А третья заставушка великая -
Стоит-то стадушко лютых гонцов,
По-русски-то назвать дак серых волков.
Четверта заставушка великая -
Стоит шатер да во чистом поли,
Стоит богатырь во белом шатре».
Говорил - то Дюк да таково слово:
«Спасибо, калики перехожие!»
Поехал Дюк во славный Галич-град,
Приехал Дюк во славный Галич-град,
Простоял христосскую вечеренку.
Приходил-то Дюк да к родной матушке,
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Ты свет, государынь моя матушка!
Мне-ка дай прощеньице-благословленьице,
Мне-ка ехать, Дюку, во столен Киев-град».
Говорила Дюку родна матушка:
«Да ай ты, дитя ты моё милое,
Молодой ты, боярской Дюк Степанович!
Я не дам прощеньица-благословленьица
Тебе ехать, Дюку, в столен Киев-град,
Не поспеть к христосскии заутрени,
Пешо идти буде на целый год,
Конем-то ехать на три месяца,
Чтобы кони были переменные,
А прямой дорожкой дак проезду нет.
На прямой дорожке три заставушки,
Три заставы ведь великие:
Первая заставушка - Горынь-змея,
Горынь-змея да змея лютая,
Змея лютая, змея пещерская.
Другая заставушка великая -
Стоит-то стадушко лютых грачёв,
По-русски назвать дак черных воронов.
А третья заставушка великая -
Стоит-то стадушко лютых гонцов,
По-русски-то назвать дак серых волков,
Четверта заставушка великая -
Да той заставушки минуть нельзя:
Стоит шатер да во чистом поли,
Стоит богатырь во белом шатре».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Ты свет, государынь моя матушка!
Мне-ка дай прощеньице-благословленьице;
Мне-ка ехать, Дюку, в столен Киев-град.
Во всех градах у мня побывано,
А всех князьёв да перевидано,
Да всем княгиням-то послужено, -
В одном во Киеве не бывано,
Киевского князя-то не видано,
Киевской княгине-то не служено».
Говорила Дюку родна матушка:
«Я не дам прощеньица-благословленьица -
Тебе ехать, Дюку, в столен Киев-град,
Как ведь ты, дитя мое, заносливо,
А заносливо да хвастоватоё,
Похвасташь, Дюк, ты родной матушкой;
Похвасташь, Дюк, ты добрым конем,
Похвасташь, Дюк, да золотой казной
Похвасташь, Дюк, да платьем цветныим.
А во Киеве люди все лукавые
Изведут тебя, Дюка, не за денежку».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Ты свет, государынь моя матушка!
Тем меня ты не уграживай.
Даси прощеньице - поеду я.
Не даси прошеньица - поеду я».
Говорила Дюку родна матушка:
«Ай ты, дитя ты мое милое,
Молодой ты боярской Дюк Степанович!
Тебя бог простит, господь помилует».
Выходил-то Дюк да на широкий двор,
На ту конюшню на стоялую.
Выбирал коня да себе доброго,
Коня доброго да не езжалого,
Выбирал он бурушка косматого,
Да шерсть у бурушка по три пяды,
А грива у бурушка да трёх локот,
А хвост у бурушка да трех сажон,
А хвост и грива до сырой земли,
Хвостом следы да он запахиват.
Выводил коня да на широкий двор,
Катал-валял бурушка косматого
Во той росы да во вечернии,
А брал часту рыбью ту гребёночку,
Расчесал он бурушка косматого,
Наклал он попону пестрядиную,
В три строки попона была строчена:
Перва строка да красным золотом,
Друга строка да скатным жемчугом,
А третья строка медью казанскою.
Не тем попона была дорога,
Что в три строки попона была строчена,
А тем попона была дорога,
Что всякими манерами выплётана,
По денежку места дак рублем купить.
А не тем попона была дорога,
Что всякими манерами была выплётана,
Да и тем попона была дорога:
Во ту попону пестрядиную,
Вплётано по камешку по яхонту,
По яхонту по самоцветному.
Пекут лучи да солнопечные,
Не ради красы-басы да молодецкие,
А ради поездки богатырские,
Чтобы днем и ночью видно ехати.
Накинул Дюк на подседельники,
Наклал седелышко черкасское,
Подпрягал подпруги богатырские,
Подпруги были из семи шелков,
А пряжицы были серебряны.
Шпенечки были все булатные,
Да шелк не трется и булат не гнется,
Красное золото не ломится.
Подвязал торока-ты он великие,
Нагружал торока-ты золотой казны,
Золотой казны да платья цветного.
Отошел-то Дюк, а сам дивуется:
«Али добрый конь, али ты лютый зверь,
Из-под наряду добра коня не видети».
Садился Дюк на добра коня,
Простился Дюк да со всем Галичем,
С родителью-матушкой в особинку.
А видели Дюка, на коня где сел,
Не видели Дюковой поездочки,
Только дым стоит да во чистом поли.
А едет Дюк тут-то и в пол-травы,
А едет Дюк тут-то поверх травы,
Да едет Дюк тут-то и в пол-лесу,
А едет Дюк тут-то поверх лесу,
Повыше лесу-то стоячего,
Пониже облака ходячего.
Налегала на молодца Горынь-змея,
Горынь-змея да змея лютая,
Она ладит молодца с конем пожрать.
От змеи-то добрый конь ускакивал,
Добра молодца у смерти унашивал.
Налегало на молодца стадо грачёв,
По-русски назвать да к черных воронов.
От грачёв-то добрый конь ускакивал,
Добра молодца у смерти унашивал.
Налегало на молодца стадо гонцов,
По-русски назвать дак то серых волков.
От гонцов-то добрый конь ускакивал,
Добра молодца у смерти унашивал,
Да те три заставушки проехано,
Четвертой заставушки минуть нельзя.
Доезжал до шатра белополотняна,
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Еще что в шатре да за невежа спит?
А идет ли с Дюком ведь побитися
Да побитися с ним поборотися?»
Говорит в шатре да не уступыват:
«А я с-то с Дюком ведь побитися,
Да я с-то с Дюком поборотися,
Я отведаю Дюковой-то храбрости».
Тут-то видит Дюк да что беда пришла,
А беда пришла, беда не маленька.
Соходил-то Дюк да со добра коня,
Он снимав шляпу с буйной головы,
Да он бьет челом да до сырой земли.
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Да едино солнышко на небеси,
Един богатырь на святой Руси,
Един Илья, да Илья Муромец!»
Ильи те речи прилюбились,
Да то брал он Дюка за белы руки,
Да заводил он Дюка во белой шатёр,
Говорил он Дюку таково слово:
«Молодой ты, боярской Дюк Степанович!
Как будешь ты, Дюк, теперь во Киеве,
На тебя как будет ведь незгодушка,
Незгодушка-безвременьице,
Тебя некому, молодца, повыручить,
Дак стреляй-ка ты стрелочки каленые,
Ко стрелам ты ярлычки припечатывай.
У меня летает ведь сизой орел,
Сизой орел да по чисту полю,
Приносит он стрелочки в белой шатер,
А тут я наеду из чиста поля,
А тут тебя, молодца, повыручу».
Дюк да на добра коня,
Уехал Дюк да в столён Киев-град.
Приехал Дюк во столен Киев-град,
А еде прешпехтами торговыми,
А все тут купцы да и дивуются:
«Век-то этого молодца не видано».
Ины говорят: «Так ведь и видано.
И наш Чурилушко щапливее,
Наш Чурило щегольливее».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Да ай вы, купцы да вы торговые!
А и где ваш солнышко Владимир-князь?»
Говорят купцы да все торговые:
«Да наш-от солнышко Владимир-князь,
А ушел Владимир во божью церковь,
Ко собору пресвятые богородицы».
Соходил-то Дюк да со добра коня,
Пошел-то Дюк да во божью церковь,
Поставил коня своего доброго,
Не привязана да не прикована.
Приступили голи тут кабацкие,
Да ладя с коня они попону снять,
А добрый конь голям не давается,
Со голями конь да отдирается,
Не давает конь с себя попоны снять.
Заходил-то Дюк да во божью церковь,
Он крест кладет да по-писаному,
Поклон ведет да по-ученому.
Бьет челом да на все стороны,
Владимиру-князю-то в особинку:
«Здравствуй, солнышко Владимир-князь!»
Говорил Владимир таково слово:
«Ты здравствуй, удалый добрый молодец!
Ты коей земли, да ты коей орды,
Коего отца да чьей матери?»
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Из Волынца я города, из Галича,
Я из той Волын-земли богатыя,
Из той Корелы из проклятый,
Молодой боярской Дюк Степанович».
Отстояли христовскую обеденку,
Пошли как они да из божьей церквы,
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Владимир ты, князь да столен-киевский!
А слава велика есть на Киев-град,
На тебя-де, солнышко Владимир-князь,
Как у вас ведь всё да не по-нашему,
Как у нас во городе во Галиче,
У моей государыни у матушки,
У собора пресвятые богородицы,
Мощены мосточки всё калиновы,
А вбиты гвоздочки шеломчатые,
Расстиланы сукна багрецовые.
А у вас во городе во Киеве,
У собора пресвятые богородицы
Мощены мостишка все сосновые,
Худые мостишка, креневатые,
Креневаты мостишка, виловатые,
А вбиты гвоздишка деревянные».
А и то ли князю за бедно стало.
Да идут по пришпехту по торговому,
А и добрый конь идет да на широкий двор,
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Ты, мой маленький бурушко косматенький!
Помрешь ты, добрый конь, да здеся с голоду.
Как ведь брошено овсишка тебе зяблого.
Во своем ты городе во Галиче,
У моей государыни у матушки,
Не хотел есть пшена да белоярова».
А и то ли князю за бедно стало.
Заходил тут Дюк да во высок терем,
Садился Дюк да за дубовый стол.
Понесли как по чары пива пьяного,
Чару в руку взял, да он и в рот не взял.
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Владимир ты, князь да столен-киевский!
А слава велика есть на Киев-град,
На тебя-де, солнышко Владимир-князь,
Как у вас ведь всё да не по-нашему.
А у нас во городе во Галиче,
У моей государыни у матушки,
Да то копаны погребы глубокие,
На цепях-то бочки туды спусканы,
Проведены трубы подземельные.
Как повеют ветры по чисту полю
Во те ли трубы подземельные,
Во те ли потребы глубокие,
На цепях-то бочки зашатаются,
В бочках пиво-то да сколыбается,
Оттого пива не затыкаются.
Да чарку пьешь, а другой хочется,
По третьей-то так ведь душа горит.
У вас в городе во Киеве,
Да копаны погребы глубокие,
А спущены бочки-ты да на землю,
Вы пива пьете да ведь всё затхлые,
Не могу я пива-то ведь в рот-от взять».
Да и то ли князю за бедно стало.
Понесли калачиков круписчатых,
Калач в руку взял, да он и в рот не взял.
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Владимир ты, князь да столен-киевский!
А слава велика есть на Киев-град,
На тебя-де, солнышко Владимир-князь,
Как у вас ведь всё да не по-нашему.
Как у нас во городе во Галиче,
У моей государыни у матушки,
Да то печки были все муравленки,
А поды-ты были всё серебряны,
Да помяла были всё шелковые,
Калачики да все круписчаты.
Калачик съешь, другого хочется,
По третьем-то да к ведь душа норит.
А у вас во городе во Киеве
А то печки были все кирпичные,
Поды-ты были ведь все гниляны,
Помяла были всё сосновые.
Калачики да ведь круписчаты,
А калачики да пахнут на хвою,
Не могу калачика я в рот-от взять».
Да и то ли князю за бедно стало.
Из-за того стола из-за дубового,
Выставал Чурилушко сын Плёнкович.
Говорил Чурило таково слово:
«Владимир ты, князь да столен-киевский!
К нам не Дюк Степанович наехал-то,
Налетела ворона погумённая.
Да он у крестьянина да в казаках живёт,
Да он у крестьянина коня угнал,
А и он у крестьянина живота накрал,
А тем животом он похваляется».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Да ай ты, Чурило сухоногоё,
Сухоного Чурило, грабоногоё!
Я своим именьицем-богачеством
Да и ваш-от весь я столен Киев-град
Я продам именьем да и выкуплю».
Говорил Чурило таково слово:
«Владимир ты, князь да столен-киевский!
Посадим-ко мы Дюка во глубок погрёб.
А пошлем-ко Алешу мы Поповича,
Ко Дюку Именьица описывать».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Владимир ты, князь да столен-киевский!
Не посылай-ко Алешеньки Поповича,
А Алешино дело ведь поповское,
Поповско дело не отважноё,
Не описать именья будет в три годы.
Во тех межах ему числа не дать.
Пошли-ко Добрынюшку Никитича.
Добрынине дело ведь купецкое,
Купецко дело всё отважноё,
Опишё именье он в три часа».
Посылали Добрынюшку Никитича.
Садился Добрыня на добра коня,
Поехал Добрыня в славный Галич-град.
Приехал Добрыня в славный Галич-град,
Находил терема-ты самолучшие.
Соходил Добрыня со добра коня,
Заходил Добрыня во высок терём,
Он крест кладёт да по-писаному,
Поклон ведёт да по-ученому,
А бьет челом да на вси стороны.
Тут сидит жена да старо-матерна,
Не много шелку, ведь, вся в золоте.
Говорил Добрыня таково слово:
«Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!»
Говорит жена да старо-матерна:
«А яз-то Дюку ведь не матушка,
А яз-то Дюкова калачница».
Да и то ли Добрыне за бедно стало.
Выходил Добрыня на широкий двор.
Садился Добрыня на добра коня,
Отъезжал Добрыня во чисто поле,
Раздернул шатер белополотняный,
И спал он долог день до вечера,
А темную ночь да и до бела свету.
Поутру вставает он ранешенько,
Садился Добрыня на добра коня,
Приезжал Добрыня в славный Галич-град,
Забирается да дальше прежнего.
Тут сидит жена да старо-матерна,
Не много шелку ведь, вся в золоте.
Говорил Добрыня таково слово:
«Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!»
Говорит жена да старо-матерна:
«Да ты здравствуй, удалый добрый молодец!
А яз-то Дюку ведь не матушка,
Да яз-то Дюкова божатушка».
Говорил Добрыня таково слово:
«Да и ай ты, Дюкова божатушка!
Скажи мне про Дюкову-ту матушку».
Говорит жена да старо-матерна:
«Да и ай ты, удалой добрый молодец!
Да ты в утри стань-ко ты ранешенько,
Да и стань в церкви нищею каликою.
Как первая толпа пройде метельщиков,
Друга толпа пройде лопатников,
Третья толпа пройде подстельщиков,
Расстилают сукна багрецовые,
Идут как тутов а три женщины,
Несут подзонтик-от подсолнечный,
Умей-ко ты тут с ней поздороваться».
Выходил Добрыня на широкий двор,
Садился Добрыня на добра коня,
Отъезжал Добрыня во чисто поле,
Раздернул шатер белополотняный,
Да спал он долог день до вечера,
А темную ночь да до бела свету.
Поутру ставае он ранёшенько,
Садился Добрыня на добра коня,
Приезжал Добрыня в славный Галич-град
Становился в церкви нищею каликою.
Перва толпа прошла метельщиков,
Друга толпа прошла лопатников,
Третья толпа прошла подстельщиков,
Расстилают сукна багрецовые,
Идут как тутова три женщины,
Несут подзонтик-от подсолнечный.
Заходил Добрынюшка на супротивочку,
Говорил Добрыня таково слово:
«Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!
Послал вам Дюк по челомбитьицу,
И всем по поклону вам поставити».
Говорила Дюкова-то матушка:
«Да ты здравствуй, удалой добрый молодец!
Ты коей земли, да ты коей орды,
Коего отца да чьей матери?»
Говорил Добрыня таково слово:
«Я из славного города из Киева,
Молодой Добрынюшка Никитьевич».
Отстояли соборную обеденку,
Пошли как оны да из божьей церквы,
Говорил Добрыня таково слово:
«Да ты ай-те, Дюкова ты матушка!
Послал-то Дюк да сын Степанович
Своего именьица описывать».
Дак-то тут-то Дюкова-та матушка
Завела во клетку во сапожную,
Не мог Добрыня сапогов-то он пересчитать,
Не то что пересчитать, глазами переглядеть,
А и всё сапоги да не держамые.
Завела во клетку во седельнюю,
Не мог Добрыня седел-то пересчитать,
Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть
Да всё эти седла не держамые,
А кажно седло стоит пятьсот рублей.
Завела в конюшню во стоялую,
Не мог Добрыня жеребцов-то он пересчитать,
Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть
Не какому жеребцу дак он цены не знат,
Завела во погреб сорока сажон.
Не мог-то бочек он пересчитать,
Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть,
Да полные бочки красна золота,
А все это злато не держамое.
Дак-то тут Добрыня пораздумался,
Списал он грамоту посольнюю:
«Владимир ты, князь да столен-киевский!
Пошли-тко бумаги сюда три воза,
А пошли сюда да тридцать писчиков,
Не описать именья будет в три года,
Во тех межах буде числа не дать».
Выпущали Дюка тут из погреба,
Да и тут Дюк с Чурилом прирасхвастались,
Ударили да о велик заклад,
О велик заклад, да о пятьсот рублей,-
Щапить-басить да им по три года,
На кажный день да платья сменные.
Поручились по Чурилушке всем Киевом,
Никто по Дюке не ручается.
А то ли Дюку за бедно стало.
Выходил-то Дюк да на царев кабак,
А и брал он три бочки зелена вина,
Говорил-то Дюк да таково слово:
«А и ай вы, голи кабацкие!
Да и пейте вино да вы безденежно,
Ручайтесь по Дюке по Степанове».
Дак-то тут-то голи поручилися.
И они стали щапить-басить по три года,
Прощапили-пробасили они три года,
Пошли к остатнии христосскии заутрены,
Снаряжают Чур и лушку всем Киевом.
Обувал сапожки он зелен сафьян,
Да нос-от шилом и пята востра,
С носу к пяты хоть яйцо кати.
И надевал кафтан он с позументами,
А да пуговки были вольячные,
А лит-то вольяг да красна золота,
По тому лк яблоку по любскому,
А петельки да из семи шелков,
Накладал шляпу с полимажами.
Пошел Чурило во божью церковь,
Все Чурилу поклоняются.
Один-то Дюк да снаряжается,
Обувал он лапти из семи шелков;
Таки были лапти востроносые,
Что ведь нос-от шилом и пята востра,
С носу к пяты хоть яйцо кати;
Во те во носы во лапотные,
Вплётано по камешку по яхонту,
По яхонту по самоцветному,
Пекут лучи да солнопечные,
Не ради красы-басы да молодецкие,
А ради поездки богатырские,
Чтобы днем и ночью видно ехати.
Надел Дюк шубу соболиную,
Под дорогим под зеленым под знаметом,
А пуговки были вольячные,
А лит-то вольяг да красна золота,
Петельки да из семи шелков,
Да и в пуговках были левы-звери,
А петельках были люты змей.
Накладывал он шляпу, семигрянчату,
Пошел-то Дюк Да во божью церковь.
Зарыкали у Дюка тут левы-звери,
Засвистали у Дюка Тут люты змеи,
Да всё тут в Киеве заслушались,
А все тут-то Дюку поклонилися.
«Спасибо ты, Дюк да сын Степанович!
Перещапил Чурилушку ты Пленкова».
Отстояли христосскую заутрену,
Пошли как оне да из божьей церквы,
Да отобрал Дюк с Чурила тут велик заклад,
Велик заклад да ведь пятьсот рублей.
«Да ай ты, Чурило сухоногое!
Сухоного Чурило, грабоногое!
Баси ты, Чурило, веред бабами,
Перед бабами да перед девками, -
А и с нами, с молодцами, ты я в кон нейди».
Говорил Чурило таково слово:
«Молодой ты, боярской Дюк Степанович!
Ударим с тобой мы о велик заклад,
О велик заклад да о пятьсот рублей -
Скакать-то нам да на добрых конях,
Через ту ли скакать через Пучай-реку,
А Пучай-река да ровно три версты».
Поручились по Чурилушке всем Киевом,
А никто-то по Дюке не ручается.
Да голям-то боле не поверили,
А и то ли Дюку за бедно стало.
Выходил-то Дюк да на широкий двор.
Стрелял, он стрелочки каленые,
Ко стрелам ярлычки припечатывал.
Из того ли поля-то из чистого,
Наезжал старые казак да Илья Муромец,
Поручился по Дюке по Степанове.
Выбирал Чурилушко добра коня,
А добра коня да улетуника
По чисту полю да стал разганивать,
А разганивал да он разъезживал,
Приправил Чурилущка через Пучай-реку,
Скочил Чурила за Пучай-реку,
Назад Чурйло стал отскакивать,
Упал Чурило о полу реки.
Молодой боярской Дюк Степанович,
Садился Дюк на добра коня,
Не разганивал да не разъезживал.
Приправил Дюк через Пучай-реку,
Перескочил-то Дюк через Пучай-реку,
Назад-то Дюк да стал отскакивать,
Хватил Чурила за желты кудри,
А сшиб Чурила на крут бережок.
Да и брал с Чурила он велик заклад,
Велик заклад, да он пятьсот рублей,
И стал под ж…-ту попинывать.
«Да ай ты, Чурило сухоногой,
Сухоного Чурило, грабоногое!
Баси ты, Чурило, перед бабами,
Перед бабами да перед девками,
А с нами, с молодцами, ты и в кон нейди».
Говорил Владимир таково слово:
«Молодой ты, боярской Дюк Степанович!
Гости-тко, пожалуй во высок терем
А хлеба-соли ты покушати,
А белого лебедя порушати».
Говорил-то Дюк да таково слово:
«Владимир ты, князь да столен-киевский!
Как ведь с утра солнышко не опекло,
Под вечер солнышко не огреет.
На Приезде молодца ты не учоствовал,
А теперь на поезде не учоствовать.
А будь-ко свинья да ты бесшорстная».
Скоренько садился на добра коня,
А видели Дюка, на коня где сел,
Не видели Дюковой поездочки.
А с той поры да с того времени,
А стали Дюка стариной сказать,
Отнынь сказать да его до веку.