Былины в записях и пересказах XVII—XVIII веков

Все это приводит к мысли, что писец, взяв за основу известную ему «себежскую» редакцию в варианте, близком тексту № 1, превратил ее в повесть о жизни и подвигах Ильи, предпослав первому подвигу рассказ о детстве и молодости Ильи, причем использовал для этого разные источники, и заключив повествование рассказом о новом приключении — подвиге богатыря. Он написал повесть — жизнеописание, усилив книжные, прозаические особенности в стиле повествования, но сохранив и былинную поэтику оригиналов. Работа его коснулась и осмысления образа Ильи, который приближен к придворному воину. Но о коренном переосмыслении говорить нельзя.

6

Среди текстов об Илье Муромце особняком стоят списки Архангельский и Калининский (наст. изд., №№ 13 и 14), лишь отчасти соприкасающиеся с текстами «себежской» группы. Между собой они объединяются общностью начальной части — об исцелении Ильи Муромца, которая сильно отличается от рассказа об исцелении в текстах №№ 10—12. В списках №№ 13 и 14 Илья оказывается сыном крестьянина Ивана, созвучны наименования родной деревни Ильи (Каптяево, Лаптева), исцеление в обоих текстах одинаково происходит накануне праздника Ильи-пророка, которому молятся родители, прося даровать их сыну исцеление, — исцеление это приносят двое прохожих. Вместе с тем есть и довольно значительные отличия. В Калининском варианте начальная часть пространнее и заключает ряд черт, которых в Архангельском нет (сон Ильи о том, что отец купил ему у старика на погосте бурого жеребенка, эпическое изображение силы молодого богатыря, вопрос прохожих, хочет ли Илья богатства или силы богатырской). Но отмеченные общие черты говорят о едином источнике этой начальной части.

В дальнейшем оба текста сильно расходятся. Текст архангельский в рассказе об освобождении города и поражении Соловья-разбойника близок к «себежским» вариантам, за исключением эпизода победы Ильи над Соловьем-разбойником, который дан необычно: когда Илья хочет убить Соловья, тот вскакивает и предлагает Илье единоборство. Он вооружается, садится на коня, но Илья Муромец вышибает его из седла.

Поединок Ильи Муромца и Соловья-разбойника на конях встречается, кроме Архангельского списка, в двух вариантах от сказителя Щеголенка (Гильфердинг, II, № 120 и Тихонравов — Миллер, отд. II, № 7). Обнаружение этого мотива только у Щеголенка могло бы быть объяснено личным привнесением этого сказителя-импровизатора, неоднократно включавшего в свои былины необычные ситуации и детали.[52] Наличие данного мотива еще и в Архангельском списке заставляет все же предполагать существование его в устной традиции, где он мог возникнуть под воздействием лубочной картинки XVIII века, на которой Илья Муромец и Соловей-разбойник изображены на конях.[53]

Калининский вариант имеет много своеобразных особенностей. Он пространно описывает встречу в освобожденном городе, называемом, между прочим, не Себежем, а Кинешмою; по приезде в Киев Илья идет в церковь. Выходя из нее, видит князя, кланяется ему в землю. Князь Владимир, узнав, кто он и откуда, зовет его на пир. Далее повествование развивается примерно в плане «себежских» вариантов, причем недоверие князь Владимир высказывает дважды: после сообщения о том, что Илья приехал из Мурома после заутрени, и после рассказа о победе над Соловьем-разбойником. Соловей на дворе князя не привязан к стремени, а стоит возле коня и держит его по приказу Ильи Муромца. Соловей именуется Будимеровым (также и в предшествующем эпизоде). Князь зовет его в терем, Соловей отказывается: «...не тебе я служу, тебя я и не слушаю». Идет в терем по приказу Ильи, грубо держит себя с князем, свистит только после третьей чары вина. Падают бояре, князь Владимир «со страху набегался». Таким образом, сцена в палатах у князя Владимира разрабатывается в социальном плане противопоставления богатыря и князя, образ которого получает сатирическое освещение; заканчивается Калининский вариант тоже пространным рассказом о привозе сыновьями Соловья златой казны и о пожаловании их князем Владимиром вместе с самим Соловьем-разбойником в богатыри.

Значительные отличия текстов друг от друга, оригинальные черты каждого из них не позволяют, несмотря на бесспорную общность начальной части, возводить их к единому оригиналу. В Архангельском варианте скорее всего можно видеть сжатое переложение «себежской» редакции с некоторыми существенными изменениями и с включением в качестве начальной части одного из вариантов легенды об исцелении, получивших, очевидно, в это время хождение. В своей центральной части текст Архангельский, как и «себежские» варианты, сохранил характерные былинные выражения и явные следы стихотворного ритма.

Калининский вариант по языку и стилю стоит дальше от былинного строя, чем многие другие старинные записи. Былинные обороты встречаются реже, но и специфический книжный налет в речи незначителен, даже в начальной части — об исцелении, которая в отличие от текстов №№ 10—13, где эта часть насыщена церковнославянской лексикой, имеет характер сказа.